Аргонавты

Подобные обвинения не удивят многих писателей, особенно тех, кто когда-либо пытался в своих текстах воздать хвалу возлюбленным. У Уэйна Кёстенбаума есть на этот счет поучительная история: «Одна психованная бывшая (дело было сто лет назад!) ответила на мое длинное восторженное письмо коротким унизительным отказом: „В следующий раз пиши мне“. Один-единственный приказ на узенькой бумажке, засунутой в конверт. Помню, как подумал: „Но разве я писал не ей? Когда я писал ей, откуда мне было знать, что на самом деле я писал не ей?“ Тогда Деррида еще не написал „О почтовой открытке…“[34], так что я, самовлюбленный восторженный писака, не знал, что мне делать со своей озадаченностью и уязвленностью требованием „соотнестись“, говорить с кем-то, а не с пустотой по ту сторону письма».

Быть может, невыразимое действительно (невыразимо!) содержится в выраженном, но чем старше я становлюсь, тем больше меня пугает эта пустота — поэтизация тех, кого я люблю больше всего (Корделия).

Я заканчиваю первый черновик этой книги и отдаю его Гарри. Он может и не говорить, что прочел: вернувшись с работы, я вижу кипу смятых страниц, торчащих из его рюкзака, и улавливаю его состояние, которое можно описать как тихий гнев. Мы договариваемся пообедать вместе завтра и всё обсудить. За обедом он говорит мне, что чувствует себя неувиденным — и даже оставленным без внимания и заботы. Я знаю, это ужасное чувство. Мы проходимся по черновику механическими карандашами, страница за страницей, и он советует мне, как многограннее показать его, нас. Я пытаюсь слушать, сосредоточившись на том, как великодушно с его стороны было позволить о себе написать. Ведь он, в конце концов, очень закрытый человек, который не единожды говорил мне, что жизнь со мной подобна браку эпилептика-сердечника и художницы, работающей со стробоскопами. Но ничто не способно усмирить моего внутреннего адвоката. Как книга может быть одновременно и актом свободного выражения, и результатом переговоров? Разве не напрасно невод в брешах упрекать?

Тебе лишь бы оправдать хреновую сеть, мог бы сказать он. Но эта книга моя, слышишь, моя! Да, но подробности моей жизни, нашей совместной жизни, не принадлежат тебе одной. Окей, но никто не может проявлять одинаковый интерес к собственной личности и к личности ближнего. Личность ближнего сливается со всем остальным миром в общую массу, резко противополагаемую собственному «я»[35]. Писательский нарциссизм. Но именно такое описание Уильям Джеймс дал субъективности — не нарциссизму. Да какая разница — почему бы тебе просто не написать книгу, которая адекватно бы показала меня, нас, наше счастье? Потому что я всё еще не улавливаю отношений между письмом и счастьем, письмом и заботой.

Мы думали вместе написать книгу; она должна была называться «Близость». Ее этос мы собирались перенять у «Диалогов II» Жиля Делёза и Клер Парне: «Чем меньше мы понимаем, кто говорит — тот, иной или даже кто-то третий, — тем яснее становится ответ на вопрос: „Что значит писать?“»

Но в конечном счете я поняла, что сама мысль о подобном слиянии вызывает во мне слишком сильное беспокойство. Видимо, я пока еще не была готова потерять свое собственное «я», ведь до сих пор письмо казалось мне единственным местом, где можно его найти (что бы это ни было).

Минутка стыда: я свободно, страстно и вволю говорила в школе, а поступив в университет, осознала, что рискую превратиться в одну из тех, из-за кого все закатывают глаза: ну вот, снова она за свое. Мне потребовалось много времени и сил, чтобы научиться умолкать, быть (а точнее притворяться) наблюдательницей. От этого притворства я стала делать на полях своих тетрадей огромное количество заметок — маргиналий, которые позже перекопаю и превращу в стихи.

Заставлять себя заткнуться и вместо этого изливать речь на бумагу — это стало моей привычкой. Но теперь я снова говорю вволю — спасибо преподаванию.

Иногда во время занятий, когда я вставляю замечание и со мной никто не препирается и не обращает внимания на то, что я высказывалась только что, или когда я прерываю кого-то, чтобы вернуть разговор в плодотворное, как мне кажется, русло, меня пьянит осознание, что я могу говорить сколь угодно много, с какой угодно скоростью, о чем угодно и что никто не будет откровенно закатывать глаза или предлагать мне сходить к логопеду. Я ни в коем случае не говорю, что так и нужно преподавать. Но сколько же в этом удовольствия.