Аркадия

А что сказать вам об осмотрительном журавле? Поистине, всуе простаивал он на страже ночи, держа в лапе камень, ибо и в полдень не мог чувствовать себя в безопасности от наших нападений. И что пользы было белому лебедю, избегая огня, селиться во влажных болотах из опасения, да не случится с ним, как с Фаэтоном?[215] Даже среди болот подстерегали его наши засады! А ты, нескладная, злополучная куропатка, зачем гнушалась высокими кровлями, помня о древнем жестоком падении[216], если и на ровной земле, уверенная в своей безопасности, попадала в наши силки? Кто поверил бы, что мудрый гусь, этот бдительный обличитель ночных коварств[217], не мог обнаружить наших засад против него самого? То же скажу о фазанах, о горлицах, о голубях, о речных утках и о других птицах: ни одну из них не наградила Природа такой хитростью, чтобы, защитившись от наших козней, она могла обеспечить себе долгую свободу.

Итак, чтоб не задерживаться в моей повести на всем слишком подробно: пока мы от года к году становились все взрослее, долгая привычка друг ко другу обратилась в столь большую и сильную любовь, что я не мог найти себе покоя, как только думая о ней. И, не имея отваги (о чем и ты сказал недавно) ни в чем ей открыться, так осунулся лицом, что уже и пастухи стали поговаривать об этом, а она, хоть и не знала о моем чувстве, но, пылко и горячо любя меня, дивилась происходящему со мною в скорби и жалости невыразимой. Не один раз, но тысячу она просила меня отомкнуть свое сердце и объявить ей имя той, которая была всему этому причиной. А я, не в силах признаться и оттого нося в душе нестерпимую тоску, чуть ли не со слезами отвечал, что языку моему не позволено произнести имя той, кого я почитаю как свое небесное божество, но я мог бы показать написанный красками ее прекрасный и божественный облик, если такой случай представится.

Этими словами я удерживал ее в течение многих дней. Но случилось, что однажды, после большой охоты, будучи с нею вдвоем вдали от остальных пастухов, в одной тенистой долине, среди пения, наверное, сотни видов разных птиц, голосами которых округа будто звенела, а леса повторяли каждую их ноту, мы присели у холодного и прозрачного ручья, протекавшего в той долине. Не возмущаемый ни птицей, ни зверем, он безупречно хранил чистоту в этом лесном месте, являя тайны своей просветленной глубины так, будто был хрустальный. И поблизости от него не виднелось ни единого следа – ни пастушьего, ни козьего – ибо скот сюда не пригоняли, ради почтения к нимфам. И не падало в ручей в тот день ни ветки, ни единого листика от осеняющих его деревьев, но в полном покое, ничем не замутненный, тек он среди трав без журчания, столь тихо, что едва ли бы кто подумал, что он движется.

Здесь, когда мы несколько остыли от зноя, она снова стала принуждать и заклинать меня, ради любви к ней, показать обещанное изображение, прибавив тысячу обещаний перед богами, что не расскажет об этом никому, разве что если мне самому то будет угодно. И я, покоренный обильнейшими слезами, уже не своим обычным, но сдавленным и дрожащим голосом ответил, что она может увидеть ту девицу в прекрасном источнике. Она, безмерно жаждавшая ее увидеть, тут же в простоте, не раздумывая, склонила лицо над покойными водами – и увидела отображенной в них себя самоё. И – если память моя сохранила все верно – пришла в смятение, изменилась цветом лица, как та, которую пронзили мечом и она вот-вот падет замертво[218]; и наконец, будто в исступлении, бежала от меня.

И каково было мне, когда с яростью и гневом меня оставила та, которую только что я видел нежной, любящей, сострадательной к моим ранам, почти плачущей от сочувствия, – может себе представить каждый из вас и без моего рассказа. Я же сам о себе не знаю, был ли я мертв, был ли жив в ту пору и кто довел меня до дому. Скажу только, что четыре солнца и четыре луны тело мое не укрепляли ни пища, ни сон, и мои голодные коровы, не выходившие из запертого стойла, не ощущали ни вкуса травы, ни речной влаги. Бедные телята сосали тощие материнские сосцы и, не обретая обычного молока, оглашали окрестные леса жалобным мычанием. Мало заботясь о том, я лежал на голой земле, забыв про все на свете, кроме плача, так что никто из видевших меня в дни моего покоя не признал бы во мне Карина. Приходили волопасы, приходили пастухи овец и коз вместе с пахарями из окрестных селений, думая, что я повредился умом (что было правдой), и все с величайшей жалостью расспрашивали меня о причине моей скорби. Я не давал им никакого ответа, но, весь погруженный в плач, жалостным голосом повторял: «Вы, аркадяне, будете петь в ваших горах мою смерть; аркадяне, вы, одни на земле искусные в пенье, смерть мою в горах ваших будете петь. Ох и отрадно будет почивать костям моим, коль свирель ваша тем, что после меня народятся, расскажет о моей любви и о погибели!»