Аркадия

Наконец, в пятую ночь, безмерно желая умереть, я покинул мою безутешную хижину, но не пошел к ненавистному ручью, виновнику зол моих, а, скитаясь без тропы по лесам, по самым крутым и суровым горам, куда только вели меня ноги и судьба, достиг нависавшего над морем высокого обрыва, откуда рыбаки, забрасывая не-вода, поднимали их, бывало, полными доброй рыбы.

Пришед туда еще до рассвета и найдя тот прекрасный дуб, у которого я помнил себя отдыхавшим на ее груди, я уселся под ним, как если б это было лекарством в моем безумии. После долгих вздохов, подобно тому белому лебедю, что, предчувствуя смерть, поет себе отходную песнь, я, не переставая лить слезы, начал:

«О жестосердая и гордая, свирепейшая медведицы, твердейшая многолетнего дуба, более глухая к моим мольбам, чем бессмысленный рокот равнодушного моря! Вот, ты победила, я умираю, и довольна будь, что не увидишь больше от меня никакой досады! Но твердо верю, что сердце твое, которого не суждено мне было преклонить в часы радости, преклонит горе; и, слишком поздно став милосердной, поневоле проклянешь ты свою суровость, желая хотя бы мертвым увидеть того, кого при жизни не хотела одарить одним благосклонным словом! Ох, и как возможно, что долговременная любовь, которую – я твердо знаю – ты имела ко мне, теперь до конца тебя покинула? Увы, неужели не приходят тебе на память милые игры нашего детства, когда вдвоем ходили мы по лесам, собирая алую землянику, вкусные желуди бука, нежные каштаны с их колючей кожицей? И позабыла ты первые лилии, первые розы, ради которых, чтобы принести их тебе, я бегал в дальние поля, – так что пчелы еще не успевали от них отведать, а ты, благодаря мне, уже ходила украшенной тысячью венков? О горе мне: сколько раз ты клялась вышними богами, что, когда меня нет рядом, цветы для тебя не пахнут и вода источников не имеет обычного вкуса? Ах как тягостна жизнь моя! И зачем говорю? Кто слышит меня, кроме гулкого эха, которое, веря моим несчастьям так, будто само некогда испытало их, отвечает, жалостливо гудя, звуку моих слов? Но не знаю, где оно скрывается и почему в этот час не придет, чтоб побыть со мною рядом. О боги небесные, земные и иные, сколько вас ни есть! Призрите на всех несчастных влюбленных; приклоните, молю вас, милостивые уши к моим жалобам, к болезненным зовам, что издает измученная душа, услышьте меня! О наяды, насельницы быстротекущих рек! О напеи, изящнейшая стая из диких и отдаленных мест и прозрачных источников! Хоть на мгновенье подымите ваши золотые локоны от ясных вод и, прежде чем я умру, примите мой последний хрип! И вы, прекраснейшие оре-ады[219], что нагими охотитесь на высоких кручах! Оставьте ныне высокогорное царство и придите к несчастному, ибо уверен, что и вам внушит жалость то, что дает забаву моей жестокой госпоже. Выйдите из ваших деревьев, милостивые гамадриады, прилежные их хранительницы, и хоть ненадолго обратите ваши взоры на жестокую казнь, которую мои руки вот уж совсем скоро для меня уготовят. И вы, дриады[220], коих не один раз, но тысячу видели наши пастухи ранней вечерней порой танцующими в прохладной тени орешника, с распущенными золотыми волосами, покрывающими белые плечи! Сделайте так, прошу вас (если вы не изменились вместе с моей изменчивой фортуной): пусть под этой тенью память о смерти моей не смолкает, но звучит все громче, день ото дня, в будущих веках, так чтобы время, которого не хватило для жизни, с избытком было дано для славы! Волки, медведи, всякие животные, укрывающиеся в страшных пещерах, оставайтесь с миром, прощайте! Не увидите вы больше вашего волопаса, с песнями обходившего эти горы и леса! Прощайте, берега, прощайте, луга зеленые, прощайте, реки! Долгой вам жизни без меня; устремляясь с журчанием по каменистым ущельям в открытое море, поминайте всегда вашего Карина! Здесь пас он своих коров, здесь быков своих венками украшал, здесь свои стада, покуда пили они, сладкозвучной свирелью тешил».

С этими словами я поднялся с земли, чтобы броситься с крутого берега, но вдруг увидел, как с правой стороны подлетела чета белых голубей. Легко опустившись на простертую надо мною ветку того раскидистого дуба, они тут же принялись одарять друг друга бессчетными нежными поцелуями. От чего я, как от доброго предзнаменования, утешился в надежде на будущее благо и, укрепившись в рассудке, стал осуждать себя за безумное намерение, которому уже было решился последовать – прогнать жестокой смертью любовь, которую еще возможно было вернуть. И не успел я погрузиться глубоко в эту мысль, как несказанным образом почувствовал, что касается меня та самая, что была причиной всего выстраданного мною; ибо она, нежно взволнованная моим состоянием, из сокровенного места видела и слышала все. И, поистине, как трепетная мать над единственным сыном, с великой любовью плача надо мною и нежными словами и целомудренными ласками утешая, сумела вернуть меня из отчаяния и смерти в то состояние, в котором вы меня теперь видите.