Археологические прогулки по Риму

Самые древние надписи написаны по-гречески: в начале III века это еще был официальный язык церкви, так как латинский появился позднее. Среди эпитафий, посвященных папам, которые Росси разыскивал на кладбище Калликста, одна только эпитафия Корнилия, умершего в 252 году, написана на латинском языке. По-видимому, греческий язык был заменен не сразу и как бы нехотя. Несколько любопытных надписей позволяют нам видеть этот переход от одного языка к другому, и они указывают нам те угрызения, какие испытывали, изменяя языку, служившему церкви почти от начала ее зарождения. В нескольких из этих надписей латинских слова написаны греческими буквами, а есть и такие, где оба языка перемешаны довольно странным образом (Julia Claudiane in расе et irene). Только в галереях наиболее позднего периода латинский язык преобладает почти без исключения.

Среди этих эпитафий самые древние отличаются большей краткостью и большей простотой. Христианская эпиграфия первых времен любила многословие греческих надписей не больше, чем величавую торжественность надписей римских. Она довольствуется тем, что пишет одно-единственное из имен умершего (известно, что во времена империи было своего рода знаком отличия носить много имен), и прибавляет к нему несколько благочестивых восклицаний, выражающих все приблизительно одно и тоже: «Мир тебе! Покойся во Христе! Да найдет твоя душа успокоение во Господе!» Редко в них упоминается о том, сколько времени жил покойный и когда он умер. Что все эти земные воспоминания тому, кто вступил в обладание вечностью! В то время как язычники считали необходимым выставлять на могилах звание, какое имел покойный, и называть место, какое он занимал в жизни, у христиан никогда не было об этом вопроса. «Нет у нас, – говорил Лактанций, – никакого различия между бедным и богатым, рабом и человеком свободным. Мы называем друг друга братьями, потому что думаем, что все мы равны»[66]. Как бы то ни было, равенство всегда страдает в этой жизни; братья хотели, по крайней мере, обрести его полностью в смерти. Их героическое смирение представляет для нас некоторые неудобства, и молчание, на какое они себя обрекали, лишает нас множества любопытных сведений. Тем не менее мы много узнаем благодаря и тому, что они желают нам сказать. Их эпитафии показывают нам, что некоторые мнения, принимавшиеся иногда за новые, существовали в христианском обществе с конца третьего столетия. Так, например, верили в действительность молитвы живых за умерших. Только что приведенные мной благочестивые воззвания – более, чем пожелания, они заключают в себе просьбы, с которыми обращаются к Богу, предполагая, что их слышат. Первые христиане верили в предстательство святых за тех, кто им молится. Верные, с таким рвением посещавшие могилу мученика, несомненно, думали, что он озабочен их спасением и может помочь им получить его. В одной надписи, найденной Росси, имеется обращение к только что умершей молодой девушке, которую считали святой, и тут сказано: «Моли Бога за Фиву и ее мужа, pete pro Phoebe et pro virginio ejus» [67].

Позднее эта первобытная простота христианских надписей изменилась. Прежде всего стали пробиваться наружу сожаления: было крайне трудно, чтобы вера всегда оказывалась достаточно сильной и сдерживала эти сожаления. Затем стали разрешать себе робкую похвалу умершему: относительно молодой девушки говорили, что это была «невинная душа» или «чистая голубица»; мужчину называли «большим праведником» или даже «несравненным». Отмечали количество прожитых им лет и точный день его погребения или, как говорили, его положения (во гроб). Кончилось тем, что эти подробности одинаково стали отмечать на всех могилах: стиль христианских надписей с этих пор был выработан, а это означает то, что формула и условность появились там, где никогда не должно бы было быть ничего, кроме сердечного порыва. Такой прогресс, я понимаю, не всем по вкусу. Когда смотришь на эти такие канонизированные и общепринятые надписи IV века, нельзя не пожалеть о времени, когда скорбь и вера были менее формализованы, когда всякий выражал свою печаль и свои надежды, как он их чувствовал, не заботясь о том, чтобы соблюдать обычай и плакать, как плачут все.

Живопись еще важнее надписей: она позволяет нам добраться до зачатков христианского искусства. Так как оно возникло вследствие почитания умерших, первые его попытки должны были зародиться в катакомбах. Христиане стояли за то, чтобы с полным почетом погребать тех, кого они теряли, особенно если последние умирали жертвой какого-либо преследования. Несомненно, скульптура и живопись должны были казаться им оскверненными вследствие употребления, какое из них ежедневно делали язычники; однако они не задумывались пользоваться и той, и другой на своих кладбищах. Быть может, им казалось, что, употребляя их на украшение последнего жилища своих братьев, они очищали эти искусства.