Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Струна сорвалась, слетела с колков — Слепиков поднялся и заговорил так бурно будто в чем-то сознавался, облегчал душу.

— Она репетирует своего «Грицюка» несмотря на ваши запреты. «Грицюк», «Грицюк» превыше всего! Она артистов запугивает, заставляет, они жаловаться бегут ко мне — а я ничего не могу сделать, вообще не знаю, как мне быть, я ищу достойную пьесу, но всех артистов она уже заняла, я пробовал с ней говорить — улыбается, обещает, но делает все по-своему… Я в таком положении… Мне уходить? Писать заявление? Потому я сейчас пришел. Слава богу, вы снова в театре. Я прошу, пожалуйста, сделайте что-нибудь, наведите порядок, слов, как говорится, больше нет! Театр задыхается, гибнет! Режиссуры больше нет! Театр превращается в примитивный кубик — четыре плоскости — все!

Армен снова почувствовал недодачу воздуха. Форточки маленькие, ублюдочные, все рассчитано на кондишен, но не любит он, сын гор, кондишен, дайте воздуха, чистоты, света, перспективы! Чем меньше у человека остается сил, подумал он, тем больше ему нужно воздуха!

Он отдышался, поднял руку как римский консул перед выстроенной перед ним когортой и сказал:

— Я приму меры. Всем обещаю, что…

Договорить не успел — вошла самолично Виктория Романюк с замдиректора бледной Эллой.

Пауза и ветер налетели мгновенно, и Армену показалось, что в мире слегка потемнело. Но как только взглянул на нее, лампа вспыхнула в глазах: ощутил, что хороша как никогда, что по-прежнему любит ее и хочет.

И с ней что-то не то происходило: смотрела на всех рассеянным взглядом, и слова обращались вроде бы ко всем, а по факту только к нему, одному:

— Творческое совещание? Мы хотим принять участие. Мы, дирекция, мы имеем право.

Неуместно выступила она, никакое совещание ее не волновало, просто хотела увидеть и услышать.

Говорила и смотрела на него, ожидая одобрения, неодобрения, какой-нибудь живой реакции, освещающей их отношения, его отношение к ней. А он, великий артист, смотрел мимо и молчал.

Молчал и, как ни странно, на глазах у всех чудотворно превращался в хозяина площадки, этой компании, всего театра, всей сиюминутной жизни — чем дольше молчал, тем уверенней превращался в центр притяжения, собирал на себе всеобщие взгляды.

«Пауза, пауза, мхатовская пауза, она придает напряжение мизансцене», — неслышно шептал он себе — даже в такие минуты не переставал быть большим артистом, ведущим главную роль.

Просматривал какие-то бумаги на столе и мощно молчал, и это было самое для нее непонятное и страшное.

И Татьяна молчала, коротко пикнула: «здрасте» и умолкла, просекла, что главная линия напряжения в сцене сместилась на другого персонажа. Несмотря на то, что лично жены не были знакомы, обе были сейчас друг другу ненавистны.

109

Не молчала и не каменела одна только Элла. Она искала глазами стул, но Слепиков ее опередил — встал, предложил ей свой стул и тотчас отыскал другой стул, для любимой — до горечи — директрисы.

Это был настоящий театр.

Театр всюду и всегда, театр в головах, театр в семье, театр в отношениях, театр в театре — все как положено быть в жизни артистов. Зависть к таланту, ревность к красоте или возрасту, интриги, шепоток, немного лжи, приправленной злобой, немного секса во имя искусства, немного дружбы против кого-то, немного славы и врожденной конкуренции на сцене — все это есть здоровая, плодородная, черноземная — иногда с запахом — почва театра для достижения успехов.

— Извините, — сказала Вика, — что прервали вашу работу. Мы внимательно вас слушаем.

— Нет, это вы нас извините! — оборвал ее худрук. — Мне тут про одну книжку рассказали. Я узнал, что у каждого человека есть свой уровень компетенции. Один, например, может стать врачом, все у него для этого есть, а другой человек способен быть только медсестрой, один человек может стать мастером, а другой — только подмастерьем, это предел его компетенции, на мастера он не тянет. Так же и у нас в театре. Один человек может стать режиссером, другой — только помрежем. Так вот, Виктория Богдановна, мы вас внимательно, слушаем и хотим услышать, когда вы перестанете лезть в режиссуру!

Она как будто ждала этого запала, вскочила так резко, что даже стул не сразу от нее отделился, и полыхнула как порох:

— Мне ваше слово «лезть» не нравится — извините! Я работник театра, я, извините… мне кажется, я право имею на эксперимент, тем более опыт есть, я, извините, ставила «Сирэнь» — вполне успешно, многие так считают… — говорила она, а в глазах светилась обида: за что он ее так и принародно: за заботу ее, за нежность, за любовь — за что? — А вы, извините, «Сирэнь» не приняли, революцию оттолкнули от себя — это ваши проблемы… это проблемы вашего, извините, возрастного несоответствия современности и… лучше бы, лучше бы вам, извините, вовремя уйти, покинуть театр, и… люди театра тогда запомнят вас широким, добрым, понимающим, не боящимся рисковать, ставить на молодежь, а главное, запомнят вас как человека, который вовремя ушел! Вот так, извините.

Выпалила, выстрелила, раскраснелась, села в тишине.