Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Слепиков и Осинов, серьезные театральные товарищи, для которых усталость шефа была превыше любых намерений, разом поднялись, коротко пожали руки и ушли. Татьяна осталась.

Он смотрел на нее со смешанным чувством сочувствия и собственной беспомощности. Америка, запоздалая Америка, куда тебе идти? И как тебе объяснить то, что с ним здесь происходит, произошло? Много потребуется слов, слишком много. И что он может ей предложить, если сам живет в кабинете?

— Ты тоже… — начал он, запнулся и все же продолжил, — иди.

— Куда? На Арбат? — она усмехнулась. — В родную квартиру?

— Поезжай к тетке, к сестре. Иди. Мне нужно сделать инъекцию.

— Я могу помочь, — поспешила она, ухватившись за возможность быть нужной; знала, он помнит, что когда-то в Ереване она начинала медсестрой.

— Я сам, — сказал он, и убил ее надежду. Знала, он ничего не говорит просто так, в каждом его слове — смысл.

— Иди, Татьяна. Потом. Я позвоню, — закончил он и слегка примирил ее с ситуацией, даже обрадовал — «Татьяна» было из той прежней, счастливой жизни, которая для нее кончилась, но может не навсегда?

— Фила мне оставь, — сказал он и кивнул на сверток с землей.

«Забери себе землю! — хотелось ей крикнуть, — забери, съешь — не поперхнись! Живой человек перед тобой, но тебе важней пустая земля, которую я впопыхах нарыла в аэропорту Нью-Йорка…»

Хотелось крикнуть, задохнулась, не крикнула. Вместо этого спросила:

— Я могу рассчитывать на работу в театре?

— Иди — сказал он. — Все. Потом.

Напоследок взглянула на него роскошными своими глазами — будто печать поставила на их договор, потянулась к свертку с «Филом», который он мгновенно накрыл ладонью, — и тихо переместилась к выходу.

Наконец-то!

Свободен от правых и неправых двуногих стал кабинет, подумал Армен, и покой охватил его, разлился в нем с головы до пят. И плохое — плохо, и хорошее, и даже очень хорошее — плохо, подумал Армен, а лучше всего тебе тогда, когда никого нет рядом. Ни баб, прости их господи, ни мужчин, твоя лучшая компания — одиночество. Одиночество и театр, да, только так, театр и одиночество, ничего другого тебе уже не нужно. Подумал так и, осознанно, наслаждаясь одиночеством и театром, который всегда был в нем, выкурил вдогонку событиям одну заветную сладкую.

И другое еще осталось у него дело, важное, но рутинное, так, сущая привычная ерунда.

Он уколол себя в палец глюкометром и взглянул на шкалу. Подлый сраный сахар снова карабкался в гору. Вот тебе и покой!

Он колол себя каждое утро в надежде, что когда-нибудь сахар все-таки войдет в норму, но все происходило ровно наоборот. Вот и сейчас. Пришлось вымыть руки, приготовить шприц с инсулином и найти на животе еще не замученную уколами и болью точку. Это было непросто, но он нашел — как ни странно совсем близко от пупка.

Подумал о пупке, сразу вспомнил маму. Видишь, сказал он ей, все вот так со мной происходит. Честно скажу тебе, мама, мне совсем не больно. Уже не больно.

Сказал и всадил в себя шприц с инсулином.

«Что сахар?» — сказал он себе. Дозой его инсулина по морде, и подлый сахар, пустив по ногам от ужаса, прячется в недрах органона — и можно с ним жить годами и очень даже ничего, неплохо. И с нервами можно совладать. Хороший височки или коньяк, и нервам на время абзац. И с разными другими замысловатыми болячками и хворями двуногого человечка запросто можно управиться — со всеми, кроме с одной и единственной. Мысли. Куда девать думы, терзания, проблемы, идеи? Которые лишают сна и не дают покоя бодрствующим? Как от них избавишься?

От них зудящих, непонятных, иногда слишком понятных и потому непригодных, от них — жестоких, мучительных, иногда никчемных и пустых, отнимающих время, иногда невероятных, иногда даже преступных, иногда таких интересных, что жить без них никак нельзя — куда их девать? А некуда, и… не стоит от них избавляться. Слава богу, что они есть!

Да вот она, вот она одна из них — непонятная и зудящая — чтоб ее ощутить в полной мере, следует просто набрать номер.

Так он и сделал.

— Послушай, — сказал он ей, — ты врезала замок, ты можешь жить как тебе угодно…

— Так я и живу, спасибо.

— И я пока что как угодно поживу, — сказал он, — но мне нужны личные вещи, извините меня, трусы, носки, майки, бритвы и так далее — я хочу все это получить…

Его звонок застал ее в компании с Эллой — подруги пили чай и обсуждали понятно что. Вика приложила палец к губам, включила в смартфоне громкую связь, чтоб Элла слышала и оценила прелесть.

— Ты уверен, что тебе это надо, Армеша? — переспросила Вика. — Я предлагаю красивый мир и любовь… и забудем все, как недоразумение…

— Да-да, — сказал Армен. — Мне нужны личные вещи.

— Хорошо, — сумела ответить без выражения Вика. — Завтра все привезу в театр.

— Еще хочу сказать, чтоб твои родители квартиру на Арбате освободили.

— Но они работники театра!

— Ты видела, да? Хозяйка вернулась.

— Родители там занимают мою площадь! Я твоя жена, имею право на ту половину, в которой они сейчас живут!..

— Не надо о правах…

— Это правда!

— Не надо о правах и о правде. Квартиру надо освободить.

— Это месть? Это подлая месть. А за что?