Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Вот так, подумал Армен. Это вам не «любит-не любит», это о возможности дальше с ней жить, физически сосуществовать. Или о невозможности?

Зазвонил его мобильный, он его не тронул. Злоба кипела в нем, впервые кипела в нем против жены.

— Замечательно, — сказал он вслух. — Очень содержательная речь директора. Кто еще?

— У меня — коротко, — сказала вдруг Татьяна Сергеевна. — Я не успела поздравить художественного руководителя театра с удачной женитьбой!

— А я, — реактивно среагировала Вика, — не успела его поздравить со счастливым разводом!

— Спасибо. Спасибо обеим артисткам, — на чистом сливочном масле благодарности отыграл ответ Армен и воздел в сторону женщин большой палец. — Благодарю. От всего сердца… — Он сделал паузу для выдоха и закончил. — Предлагаю резолюцию. Дорогой нынешней супруге, стороннику театральных революций и изгнания старцев из театра запрещается заниматься режиссурой в этом самом театре. Репетиции «Грицюка» прекращаются, пусть он на здоровье танцует в другом месте. Кто «за»?

Руку поднял Слепиков и следом — сам худрук.

Снова звонил мобильный, Армен не реагировал.

— Принято единогласно, — сказал он. — Второе: восстановить Романенко и Голубеву с принесением им извинений! Кто «за»?

Снова «за» были Слепиков, и Армен.

— Принимается, — сказал Армен. — Поздравляю вас: наш театр жив. У нас хороший театр!

— Я снова прошусь в труппу! — сказала Татьяна. — Возьмите. Возьмите хоть на «кушать подано»!

Виктория более не вскакивала, не выражала сверкающих эмоций — осталась на месте, словно была слегка подморожена, и с места, не глядя на Армена, стреляла взглядом по площадям, куда попадет, туда и ладно. Потом, не торопясь, встала.

— Можете мне запретить работать, — сказала она, — я к этому готова. Я молода, я все равно всех вас пересижу. Всех… А вы заседайте, голосуйте, принимайте решения — я буду громко вам хлопать. Браво! Браво! Бис!

Плохой театр, подумал Армен. Хорошая музыкантка, плохая актриса. Моя ошибка.

Хлопая всем и себе в ладоши, Виктория театрально направилась к выходу.

Армен страдал. Даже самый бескровный переворот в России, подумал он, дается кровью.

Она почти победила, она подошла к двери, оставив изгнавших ее праведников в подавленной тишине.

Ее полному триумфу помешал Осинов, ворвавшийся в кабинет шекспировским вихрем и по-шекспировски мгновенно оценивший мизансцену.

— Господа! Товарищи! Звоню, звоню, а вы… — у меня срочная информация. Только что сообщили… приказом министра Романюк Виктория Богдановна освобождена от должности директора театра!

Удивление, непонимание, морщины на лбу. Полное российское недоумение. У всех, включая самого прежнего директора, замершего на ходу.

Не подвел, товарищ министр, подумал Армен. Выиграл все-таки у меня по очкам. Хороший игрок.

— Я проверю, Иосич, — сказал он. — Но, если это так… Директор умер, да здравствует директор! Новый директор. Им будет…

— Только не я, — вставила слово и подмигнула Виктории Элла, но никто на нее не среагировал.

— Им, как прежде, буду я, — закончил Армен. — Да здравствует стабильность. Да здравствуют традиции.

Слепиков, сложив ладони, бесшумно зааплодировал и закивал, Слепиков знал, при Армене он будет жить вечно.

А Татьяна продолжала пребывать в недоумении, видать, Америка отшибла у нее память на русские обычаи смены власти.

Зато Вика отмерла и легко приблизилась к Армену.

— Догадываюсь, кто это сделал с министром, — тихо сказала она. — Вам — особое спасибо. За науку, за театр, за искусство, за любовь. Короче, за жизнь с вами, она была интересной.

И шумно вышла из кабинета и с невоспитанным треском шваркнула за собой дверь. И следом за ней выпорхнула Элла, поспешила, было, по коридору за начальницей-подругой, но приближаться к раскаленному жерлу не решилась и юркнула с ходу в свою замдиректорскую каморку.

Спасибо, спасибо, спасибо, колотилось у Вики в голове и хотелось ей сперва только одного: исчезнуть. Чуть позже на пороге своего директорского кабинета захотелось ей другого: чтоб исчезли все они, он — в первую очередь.

110

Слава богу, ушла, подумал Армен и с удовольствием впустил в себя тишину и воздух.

— Собрание закончено, други, сказал Армен. — Жизнь продолжается.

Сказал и схватил себя за язык: философ, блин, умно выступил — жизнь продолжится в любом случае, с ней, без нее и даже без тебя, сын гор и пастухов.

— И прекрасно, — сказал Осинов. — Теперь вместо танцующего «Грицюка» мы поставим скромную, рядовую, великую пьесу. У меня есть предложение. Я могу озвучить, боюсь, вы все в обморок упадете.

«О какой пьесе толкует Иосич?» — завертелось у Армена в голове. Уж не о той ли заветной, единственной и недостижимой, на которую уговаривал его Гончаров, не о той ли пьесе-мечте, к которой Армен всегда стремился — стремился, но боялся не осилить — не о той ли пьесе-мечте и великом итоге жизни, который он для себя наметил — сыграть в конце концов и уйти, сыграть и уйти навсегда из театра?

— Нет, — вслух сказал Армен. — Не хочу падать. Все великое потом. Устал.

Признаваться в собственной усталости было не в правилах Кавказа, но правда оказалась сильнее правил.