Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Мужчины чокнулись, и Артур, поморщившись, продолжил.

— Деньги, на которые вы могли бы купить новую квартиру, которые вы заботливо сберегали в Сбербанке, но, по большой любви, отписали доверенность Романюк Виктории Богдановне, — с ваших счетов благополучно исчезли. Вот так. Все исчезли, кроме семисот рублей — подозреваю, что на бутылку армянского — вам, за всю вашу большую неземную любовь…

Армен махнул коньяк как водку — залпом и не закусил.

— Замечательно! — сказал он. — Значит, я не только бездомный, я еще и нищий. Я — Лир! Я — подлинный Лир! Замечательно! Обстоятельства моей жизни гениально совпали с пьесой, испортить такую роль права не имею. Ай, да Шекспир, не зря его Иосич всю дорогу целует!.. Но и она хороша. Воровка, талантливая воровка на доверии! Талантище! Не зря я выбрал ее среди тысяч двуногих, не обмануло чутье, не подвело! Вот тебе и выпуклая попка, вот тебе и Шопенчик с Моцартиком!.. Ничего, поживу пока здесь, так, как положено Лиру. Ничего, точнее будет роль… Иди, Артур, иди, я многое сегодня узнал, иди, я отдохну…

Артур не был русским человеком, но он был московским, потому сплюнул от души, как русский, как подлинный москвич — про себя, конечно, про себя, сплюнул от расстройства и непонимания привычек великих людей и потому, что знал, если не он, Армен действительно проведет оставшуюся жизнь в кабинете.

Он пожал другу руку, сказал несколько правильных слов о предстоящей борьбе и исчез на три дня в интернете и цифре.

115

За это время Армен до самой последней улыбки добивал в себе любовь.

Блуждающая она, объяснял он себе, и я блуждающий, мы оба блуждали, но в разных космических мирах, наши миры не пересеклись, не стали одним общим миром. Бывает.

«Где были твои рентгеновские глаза?» — спрашивал он себя и себе же отвечал, что большая и глупая старческая любовь застит даже рентген.

От любви до ненависти один шаг. Легко сказать, трудно сделать. Он, кажется, его сделал. Он погладил Фила на ночь и принял решение. «Бареф, мама, — сказал он засыпая, — я сделаю так, как ты мне советовала, ты опять оказалась права. Бареф, мама, увидишь…»

Нельзя сказать, что ему стало легче, ему стало определенней.

И теперь ему был нужен только один свободный день.

А в остальном время неслось без особых новостей, в обычных репетициях Шекспира.

Армен своеобразно выстраивал Лира.

Столько горького отчаяния и боли демонстрировал он в сценах короля с предавшими его дочерьми, что зрителю становилось очевидно: он переживает не за себя, но именно за дальнейшую судьбу любимых дочерей, он болеет за их будущее много больше, чем за собственное, не очень для него важное. Пересилив свои беды, он горевал и заботился о предавших его детях и этим был велик.

Реактивный Саустин, переглянувшись со Слепиковым, хотел, было репетицию прервать и поправить, но глубокий Слепиков с ним не согласился, шепнул: пусть будет так, интересно…

Армен не всегда верил в бога, чаще не верил, но когда репетировал Лира, был с богом. В жизни своей он еще не репетировал с таким наслаждением. Все сошлось: опыт, мудрость, роль, ну и, конечно, Шекспир, который заменял ему бога.

Театр затихал, все, кто мог, разные его обитатели, за спиной, втихую от режиссеров, столпились в дверях и проходах, и слушали, и смотрели то, что увидеть и услышать дано не каждому и редко: живое искусство, что рождалось на глазах. Оно вызывало чистые слезы и очень просто напоминало каждому о том, что рядом с человеком всегда должны быть душевно близкие люди, но что так бывает не всегда, даже если рядом с тобой единственные любимые чада. Родство не по крови, объяснял зрителям Лир, родство людское должно быть по духу.

А все-таки что-то в его репетициях шло не так, за кулисами и в буфете потихоньку шептались, что, дед, якобы, уже не тот, и для Армена, куда стекались слухи, это не стало новостью.

Мощно задумали режиссеры Лира, понимал Армен чуть ли не вся труппа должна была участвовать в спектакле, большая декорация и большая музыка. И большой, в случае провала, удар по театральному, и так небольшому, бюджету, понимал Армен.

А еще он знал по опыту, что большая роль и большая удача в театре без труда и мук не даются, а сейчас, на Лире все шло уж больно гладко и подозрительно легко. Армен с ужасом чувствовал, что, несмотря на шумные декламации и технику, он внутренне пуст. Это его пугало, он надеялся на режиссеров и понимал, что надеется напрасно. И Слепиков, и Саустин замечательные ребята — надо, кстати, дать Саустину возможность поставить «Незабвенную» Ивлина Во! — все понимал о режиссерах Армен, но разве сравнишь их с громоподобным Гончаровым, тонким Эфросом или интереснейшим фантазером Захаровым? Разве могут они поставить ему задачу, которая его бы затруднила, озадачила и вдохновила одновременно, разве могут объяснить, что он будет играть, кого и как? Разве могут выдернуть актера на новый, более высокий уровень, сделать его жизнь мукой, но счастливой?