Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Хорошо спал Осинов, прощенный и оглаженный хозяином. Сон его был чист и по-детски глубок. Часам, правда, к пяти, случился в нем небольшой сбой. Осинов внезапно ощутил себя прижатым к стене жарким мужским поцелуем. Люблю, хохотали мужские губы, люблю! Осинов узнал губы и удивился на себя, что ему вовсе не хочется уворачиваться от этих поцелуев. Это был Саустин. «Олег, крикнул Осинов, я тебя тоже люблю, но не до такой же степени!» — «До такой, до такой!» — зашептал Саустин и дал рукам широкую щекочущую свободу. Осинов проснулся в мыле и сообразил, что жутко хочет в туалет. Сходил, с опаской снова закрыл глаза, с тревогой и любопытством ждал продолжения встречи с другом, но Саустин почему-то не пришел, зато пришла и ткнула его в лицо мокрым носом старая собака, которую собаковод жена даже дома держала в наморднике. Собака ушла и оставила Осинова в некотором недоумении. Осинов истово матерился будто обрабатывал себя дезинфекцией, долго расшифровывал сон и понял, что друга Саустина ненавидит и в этом ему, должно быть, помогает Шекспир.

Сам Саустин спал прекрасно.

То, что происходило в театре и, конкретно, на репетициях с «Фугасом», его устраивало. Чем хуже, тем лучше, часто, как мантру твердил он себе, и это свое «чем хуже» воплощал на сцене с блеском. За публику он был спокоен, с публикой он сладит, ее, современную публику-бурьян с планкой запросов ниже плинтуса либо шокировать надо либо смешить на пример Петросяна — и то, и другое в спектакле будет, а вот с критикой… дело обстояло тоньше. Саустин сознательно творил чепуху, однако боялся перебрать и был осторожен, знал, что идиотическая современная критика способна иногда полное дерьмо поднять на щит, восславить и объявить знамением времени — такой славы ему и, стало быть, нынешнему арменовскому театру Саустину сейчас совсем бы не хотелось. Чепуха должна быть вялой и вообще никакой, понял он, перебор чепухи может, чего доброго, вызвать восторги, похвалы и быть истолкована как прием большого таланта.

А в общем нравилось ему, что худрук никогда не смотрит полработы, и, стало быть, он свободен в своих экспериментах, нравилось, что артисты — пешки, бесконечно доверяют режиссеру-постановщику, нравилось, что его прикрывает друг Осинов, нравилось, что скоро премьера, что «Фугас» рванет, разнесет старый театр и принесет ему, Саустину театр новый. Он понимал, что затея непростая, что надо еще обаять министерство, но и ставки были высоки, стоило постараться, и пройти через все. Конечно, понимал он, не все артисты пешки, некоторые очень даже не пешки, но с ними он рассчитывал договориться. Как произошло сегодня с артисткой Башниковой, которая взбрыкнула и заартачилась, но, слава богу, он сумел ее утихомирить. Пришлось уединиться с ней на полчаса в темной крохотной репетиционной комнате за сценой и провести дополнительное разъяснение — Башникова прекрасно усваивала режиссерские задумки в такой форме.

38

Премьера «Фугаса» приближалась.

Для одних как катастрофа, для других как очистительный потоп, для третьих как надежда.

Виктория приходила в театр, что-то делала в текущем репертуаре, но в «Фугасе» не участвовала. Слушала шепот подружек в уборной о том, что за ужас этот Фугас и чувствовала некоторое облегчение от того, что не участвует более в подлости.

Было у нее желание сразу, на другой же день явиться к Армену Борисовичу, выяснить причину его непоявления на даче той ужасной ночью и покаяться в перевороте. Однако не явилась. Подавила первое желание и здраво сообразила, что дело не в ней, не в нежелании худрука, а, наверное, в том, что кто-то ее заглазно ославил и оболгал. Догадаться было нетрудно, кроссворд был незамысловат и действующих лиц немного, тем более, что встреченный ею в коридоре на другой день Осинов неумело стрельнул глазами в сторону и скрылся в боковом коридоре как подлый шекспировский Полоний за портьерой в Гамлете. Он, тотчас кольнуло Викторию, он, любитель пива, Шекспира и интриг. Снова захотелось рвануть к худруку и все ему рассказать, обнять, оправдаться, что давно вышла из заговора, что заговор у нее теперь другой, против тех, прежних и что она в бессрочном союзе с ним, худруком, и снова не пошла, вспомнила, что одни слова не перевешивают другие слова, что и те, и другие — только колебания воздуха, и что великий актер Армен Борисович поверит не словам, а как профессионал — поступкам. Поступкам — да, верно, согласилась она, правильно, но каким, где их взять? Каким поступком сможет она доказать свою преданность и любовь? Голову положи за него, сказала она себе, словно услышав мысль с небес, голову, дыхание, честь, жизнь — этому он поверит. Но где? Как? Когда?

Оставалось ждать случая.

Пока что конкретно мучило то, что он ее не замечал. Она поджидала его в коридоре, шла навстречу, здоровалась — он проходил мимо. Это было больно. Больно вдвойне потому что незаслуженно. Ничего, она подождет. Она упорная. Подождет и докажет, говорила она себе. Поступку он поверит. Лишь бы выдался, лишь бы шанс. Она хочет только хорошего. Она хочет хорошего для него.

39