Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Ее предательство не шло у него из головы.

С Саустиным он разберется, функция времени. Щелчок пальца, и Саустина не станет. Обидно, артист он хороший. Но как все-таки быть с ней? Побеседовать? Пустое, слова — шелуха. Увидеть глаза? Много лучше. Еще лучше положиться на жизнь, жизнь покажет, обязательно покажет и докажет. Наберемся терпения. А вот Саустин? Круто берет любимый артист, как бы не срезаться ему с резьбы!

Слов и обвинений Осинова для расправы над Саустиным было худруку мало. С предателями живешь — словам не верь, вспоминал он маму и понимал, что предатели везде, но зря головы рубить он не станет — нужны доказательства.

Пришлось изменить самому себе. Обычно ходил на просмотр пьесы, которую репетировали, только по приглашению режиссера, который репетировал. Так и спрашивал очередного: когда позовешь, когда покажешь? Слепиков дисциплину знал, всегда приглашал вовремя. Саустин кивал, что вот-вот, но на репетиции не звал и не показывал, что, за десять дней до премьеры, было по меньшей мере странно.

Худрук пытался пытать артистов, они лишь мямлили и отводили непростые глаза. Никто не хотел оказаться меж молотом худрука и наковальней очередного постановщика. И все же звуки-змеи до худрука доползли: костюмеры, буфетчицы, охрана — сами стены дышали слухами.

Наконец, третьего дня явилась к нему Башникова и сообщила, что, если это возможно, она хочет отказаться от роли в «Фугасе». Это был перебор. Это был знак беды. Обычно артисты, артистки тем более, до последнего держутся за полученные роли и, если отказываются, то в самых невероятных случаях. Башникова, Армен знал, не хватала звезд с неба, но была вполне добротной, профессиональной единицей, на ней держался репертуар.

— А в чем дело? — спросил худрук.

— Ни в чем, — ответила Башникова. — Не мое. Не хочу, Армен Борисович, — не получается.

Худрук обещал подумать, разобраться, а для себя решил: пора.

В тот день с утра вызвал Осинова. Вызвал и держал при себе, чтобы завлит не смог предупредить бывшего или нынешнего, черт их сейчас разберет, дружка.

Вызвал и повел его хитро, не напрямую, не сразу в зал, как обычно ходил сам, а в будку радиста, чей стеклянный закуток находился в стене за задним рядом партера, зато в самом центре, откуда весь зал, вся сцена были перед вами будто блюдо на обеденном столе. Вошли, радисту — палец к губам, и замерли, и все внимание — на сцену, на репетицию. На священнодействие, на тайну, на живое рождение искусства.

А не было никакого рождения и тайны. В том высоком смысле, в каком понимали репетицию худрук и завлит, Станиславский, Эфрос, Гончаров, все великие учителя и сподвижники.

Было нечто другое.

Несколько артистов кружком сидели на сцене, пили пиво, заедали чипсами. Среди них — глухонемой фугас Шевченко, травивший анекдоты, и оглушительно хохотавшая Башникова.

— Ой, — кричала она, — ой! — и падала в хохоте и трясучке на священные подмостки.

— Чего это она? — спросил незнакомый патлатый артист.

— Пива ей мало, — ответил Шевченко. — Гена, плесни!

— Счас, — сказал патлатый. — Скажи бе-бе…

Осинов дернулся, хмыкнул, Армен Борисович придержал его за локоть — молчи, смотрим дальше…

Появился Саустин.

— Работаем, люди! — объявил он. — Учите бессмертный текст Козлова, и хватит жрать. Через десять дней премьера, и шеф спросит. Сурово спросит шеф.

— А ты ответишь, — скривился Шевченко и глотнул пива. — Скажешь, все окей: форма соответствует содержанию.

— В том-то и дело, что формы пока нет. Мы обязаны ее создать. Ее, фугасную взрывную форму. Давай, Шевченко, повтори то, что ты делал вчера. — И вдруг, в наглое подражание шефу, которого, к удаче, не видел, чистым хриплым стопроцентным голосом Армена Борисовича он распорядился. — Сделай это, сын. Сделай это талантливо, сын!

Шевченко мгновенно принял игру.

— Так не могу я так, Армен Борисович! Вчера я был в ударе. Сегодня может не получится.

— Давай, талантище, давай! Ты все можешь.

Шевченко с неторопливостью большого актера вышел на авансцену, повернулся к предполагаемой публике задом, крякнул и махом рванул с себя штаны.

Обнажилось безобразное застиранное исподнее.

— Здорово! — крикнул Саустин. — А дальше, дальше? Где гвоздь, где финал сцены? Где звук?

— Пардон, — крикнул Шевченко, — здесь присутствуют дамы. И потом, не автомат же я. То, что вы просите, я сделаю на премьере. Козыри надо беречь, Олег.

Этого было достаточно, терпение кончилось; в следующее мгновение худрук и за ним завлит, едва не зацепив дорогостоящую импортную аппаратуру, выбросились в коридор.

Завлит молчал. Задавать вопросы было страшно. Молча катился он за коренастой, ставшей теперь еще коренастей, зловещей фигурой худрука и не мог сообразить за какую мысль в предстоящем разговоре следует ухватиться, чтоб не попасть под раздачу. Лучше молчать, решил он. Молчать, пока не спросят. И потом молчать.

С ними здоровались. Завлит кивал, Армен не реагировал, и Осинов знал: такое его состояние взрывоопасно. Фугас, влетела ему в голову нелепая мысль, господи, вот же он, чистый фугас, только тронь — разорвет на части…