Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Двинулся по направлению к сцене и снова, как заговоренный, наткнулся на перебегавшую коридор серую мышь. Брезгливая дрожь прошла по членам Осинова. «Безумие, — сказал он себе, — безумие и дурной знак, та же эта мышь или другая? И откуда она здесь, и где лентяй Зуй, и что означает ее назойливое появление у меня на глазах? К худу ли, к добру или вообще ни к чему? Хитры твои загадки, господи, ой, как хитры…»

Развернулся, к сцене пошел кружным путем, через фойе.

40

Не могла она, чтоб никак. Или — или, такой она была.

Но неделя тянулась бесконечная, недоумение не рассеивалось, недоразумение не разрешалось, незнание мучило, и все слова начинались на «не»… Она как будто жила на одном давнем вдохе, дыхания и выдоха не было.

Когда стало совсем невмоготу — решилась.

Тем более, что в театре уже знали, где она живет. Девушки завидовали и язвили, особенно Башникова. «Дорога у тебя до дома очень удобная, Вика, говорила она. На второй этаж и в кабинет. Круто!»

Спектакля у Вики в тот день не было и репетиции не было, вообще могла бы не приезжать — приехала. Приехала и прямиком к нему. Что говорить, как говорить — не знала. Он должен, должен почувствовать, думала она, такой человек не может не почувствовать и не поверить не может. Наверное, чистый инстинкт гнал ее к нему, к его полю, словам, обаянию, улыбке, к тому, что она уже любила. Летела к нему как бабочка на огонь, и как бабочка не боялась обжечься, а даже напротив, хотела бы обжечься на его огне.

Сомнамбулой поднималась по лестнице, держала одну цель, ничто другое не интересовало.

И вдруг лоб в лоб столкнулась в вышедшим из заветного кабинета Осиновым.

— Привет, Козлов! — не растерялся Осинов. — Не меня ли вы ищете? Нет ли у вас новой пьесы для театра? Есть? Как называется? «Атомный взрыв»? Прекрасно. Ставим сразу после «Фугаса». Готов ознакомиться. Куда же вы? Але, Романюк!

Его появление, как ни странно, добавило ей уверенности и сил. Могла обойти, но нет, принципиально отодвинула его как лишнюю мебель, шагнула к кабинету.

И вошла. И стала у двери.

Худрук сидел за столом. Ничто не дрогнуло у него в лице, чуть сузились веки.

— У вас вопросы, Романюк? — в лоб спросил он.

Не было у нее ответа, не было ни «да», ни «нет», была немота, и она длилась.

А еще ударила ее неизвестно откуда взявшаяся гордость. Как приступ, как горячка, вспыхнула в ней вдруг, охватила целиком. Не будет ему никаких оправданий, никаких объяснений и доказательств, решил за нее ее организм, который, как известно, всегда прав.

Приблизилась к столу, выложила ключи и сказала «спасибо». Зачем она так сделала? — сама не знала. Не собиралась и не хотела — пришлось. Но сделала так, сразу почувствовала облегчение — значит, правильно сделала.

И захотелось другого: уйти.

Повернулась, направилась к двери. Пять шагов всего. Но не успела. Проходила мимо фоно и, готова была поклясться, что ее остановил инструмент. Стреножил, схватил за руки, развернул, усадил на стул перед собой. И заставил играть.

Шопен зазвучал как бурная речь, как острый спор, как гневная речь адвоката, как обвинение обвинителю и абсолютное отрицание собственной вины.

Замерли руки. И музыка умолкла.

Но не заговорила тишина.

Армен по-прежнему был нем и мудр. Мысль светилась в карих глазах, пронизывала их насквозь, но звука не было.

Уйти, уйти. Какая дура, что пришла! Ключи можно было оставить на вахте!

Он мог бы прикончить меня словами, он даже слов пожалел. Разговор окончился, не начавшись.

Теперь еще решительнее захотелось уйти. Уйти, исчезнуть, где-нибудь за дверью прийти в себя и понять, что это было.

На этот раз успела дойти до двери и даже взялась за ручку, деревянную, теплую, облагороженную сотнями счастливых и несчастных ладоней. И — словно глухой выстрел в спину:

— Стоять! Вы на работе, Романюк! Она же — Козлов.

«Называй меня хоть козлом, хоть чертом, дьяволом, хоть лохушкой бездарной, хоть телкой вислоухой — я все равно счастлива, что ты заговорил!» — подумала она и обернулась.

И улыбнулась, и слегка даже засмеялась, потому что увидела, как беспомощен и бессилен любой мужчина перед той, в кого влюблен. Бога не проведешь. Женщину — тем более.

— Я готова работать, Армен Борисович, — усмехнувшись, сказала она и чуть тронула рукой густую каштановую челку. — Я для этого пришла.

Он был рад, что она осталась. Рад был снова слышать ее музыку, рад был любоваться ею, рад, что присела к его столу и, стало быть, стала чуть ближе. Одна заноза ныла. Она — Козлов. И бдительности он не терял. Тем более, что на одной стороне линии был он, на другой — мама.

— А ключи, Козлов, зачем?

— Я, Армен Борисович, очень давно не Козлов. Распоряжением художественного руководителя я завмуз Романюк. Но музыку к этому вашему любимому «Фугасу» я подбирать не буду. Извините. Это уж вы сами, если желание есть.

Он ахнул. Одной фразой завершила рассказ. Она не Козлов, значит, она с ним, она завмуз, значит, опять с ним, она ненавидит пьесу и Саустина, значит… Не поверить ее глазам было невозможно, тем более, что верить ей ему так хотелось.

Армен воодушевился.

— Про премьеру знаешь? В пятницу.