Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Готова? Тогда вперед, зам. директора Романюк. Рабинович, зачем вы сделали обрезание? Ну, во-первых, это красиво…

Она уже слышала однажды про Рабиновича и не удивилась, теперь ей тоже показалось это смешным. Его присказка, подумала она. Надо запомнить.

Не успели выйти — столкнулись в дверях с Глебовой.

— Здрасьте-здрасьте, — замельтешила словами Глебова и — на Вику нуль внимания — двинулась к столу, на ходу развертывая какой-то сверток. — Вот, Армен Борисович, готово. Все, как вы хотели.

Зелено-буро-пятнистая материя вывалилась из свертка в руки худрука и была развернута. Руки, ноги, тулово. Комбинезон? Худрук был доволен.

— Скажу честно: молодец… А размер? — обеспокоился он.

— Все точно, — сказала Глебова и прижала руки к груди. — Не волнуйтесь, отвечаю.

— Смотри, золото, смотри — если что, голову откушу, — добавил он, любуясь комбинезоном. — Хороша одежка! За кулисами стоять будешь, Глебова. Если что, поправишь по ходу.

— Конечно, конечно, Армен Борисович. Желаю всем удачи. Побежала в гримуборные. Артисты нервы мотают.

— Беги, золото, беги. Не особо шибко беги, береги ножонки, нужны.

Художница выпорхнула.

— Талантливая она, — определил худрук. — Не столь талантлива, сколь исполнительна. Для меня это важнее.

«Меня вообще не заметила», — подумала Вика. Будто я тумбочка. Или шкаф. Что это, демонстрация? Демонстрация большой дружбы?

— Готова, Ви? — спросил Армен.

— Готова, — кивнула Вика; перечеркнув мысли о Глебовой, тотчас подумала о том, что он впервые назвал ее странным именем-кличкой Ви… Была Викой, стала Ви, хм… Кличка была непривычной, почти собачьей, но может ему так удобней, может это непонятное «Ви» есть признак дальнейшего с ним сближения? «Ви так Ви, — подумала она, — если ему так нравится, значит, и мне нравится…» — Армен Борисович, зачем вам этот комбинезон от Глебовой?

— Для Шевченко, — ответил он и, чтоб избежать дополнительных вопросов, повернулся к выходу, то есть, к ней спиной.

Вышли, двинулись по коридору. Она попыталась чуть отстать, чтобы для встречного глаза не быть ему навязчивой ровней.

— Рядом, Ви! — рыкнул он как собачонке, взял ее под руку, повел как даму, демонстративно и картинно, на всеобщее обозрение. И первым делом они направились в зал.

Он знал, что Саустин, как большинство режиссеров, даже в день премьеры с утра устраивает спектаклю полный прогон, чтобы последним касанием мастера что-то уточнить, поправить, довести. Но зачем это делает Саустин, для которого, спектакль чем хуже, тем лучше, худрук понять не мог. Он также по собственному опыту знал, что прогоны в день премьеры малоэффективны, и что, если за время длительных репетиций спектаклю не приделали руки-ноги-голову, если он не ожил и не подал голос, прогон в день премьеры мало что дает.

Но худрук направлялся в зал не для того, чтоб поглядеть на актеров и их работу, он хотел увидеть Саустина. Одного доноса Осинова было недостаточно — много злобной клеветы и неправедных доносов подбрасывала ему жизнь, он давно уже никому не доверял кроме себя. Сейчас он должен будет во всем убедиться сам. Подойти вплотную к любимому артисту, которого пригрел и выкормил, задать ему несколько вопросов и, как в бездну, заглянуть в глаза. Глаза предателя? Предателя по глазам он вычислял безошибочно. У них блеск другой, считал Армен, и фокуса на человеке такие глаза не дают. Это Армена волновало, это было ему, как человеку и художнику и больно, и интересно. «Репетируй, Олежек, репетируй, — повторял он себе в коридоре, держа под руку Вику, — репетируй и не подозревай…»

47

Премьера!

Осинов тоже был в театре с самого утра.

Сидел в своей каморке, кожей чувствовал напряжение за стенами кабинета, слышал коридорную беготню, окрики, нервы, психовал сам. «Фугас» приближался. Полный фугас, вашу мать, уговаривал он себя. В прямом и переносном.

Перебирал бумаги, дергался, не знал, чем себя занять. К артистам отношения он уже не имел, к художнику Глебовой, костюмерной, радиорубке, осветителям, пожарнику — тем более. А заняться чем-нибудь было необходимо.

Саустин, по справедливости, волновал его даже больше премьеры. Но бежать сейчас к Саустину было незачем и стремно, вчера допоздна пили у Олега пиво, все обдумали, обсудили, ждали премьеры как долгожданной победы — на словах Саустина все обстояло для них превосходно, но Осинов, как известно, знал больше и ждал спектакль с сосущей, непроходимой тоской. Смотрел на стол свой, на заготовленные и отвергнутые пьесы, на работягу — компьютер, на гаснущий свет за окном, на свои трудовые руки, и одна мысль не давала ему покоя: неужели он все это видит в последний раз? Ведь выгонит его худрук, как пить дать, выгонит после премьеры. Двух любимых и незаменимых: его, и Саустина. И двойная игра не поможет. А надо бы сделать так, чтоб помогла. Как?

«Думай, Юрий Иосифович», — тщательно выговаривая буквы и звуки, приказывал себе Осинов. И он напряженно думал.

Но ничего толкового не соображалось.

Пришлось довериться любимому классику и инстинкту. И они не подвели. Лицо Саустина разгладилось, лоб сбросил морщины, потуга сбежала, уступив расслаблению.