Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Вообще-то, откровенно говоря, можно сыграть и так, — мягко сказал, самортизировал он, потому что сказать ему больше было нечего. — Но проект следует довести до конца. В спектакле много явных удач. Хорош Шевченко, интересен Саустин, Башникова тоже упрямится зря — на мой взгляд это лучшая ее роль. Соберитесь сегодня и встряхните премьерную публику. Думаю, получится.

— Слыхали? Все слыхали? — обрадовался Саустин и приветствовал Осинова сжатым кулаком. — Повторяем финал! Фонограмма!

Радист в будке запустил фонограмму: забили барабаны, забухали выстрелы, мужские глотки выдохнули «ура!»

Репетиция получила продолжение.

«Несчастный, — подумал о Саустине Осинов. — Пусть порезвится напоследок. Прости, Олежек. Это не я говорю — Шекспир».

Худрук ввалился в кабинет. Глаза — темные щелки, ярость не сошла. Она была так сильна, что Вика интуитивно держалась в стороне, боялась обжечься.

— Таблетки! — буркнул он и через пару секунд получил от нее таблетки и стакан с водой.

Выпил, охнул, повалился на любимый диван.

Пультом включил стоявший напротив телевизор, нашел любимый футбол. Смотрел на бегавших мужчин, на мелькающий мяч, слышал заводилу комментатора, думал далеко и о другом. Она не знала, куда себя девать.

— Я глаза его видел, — в пространство перед собой произнес он. — Глаза, понимаешь?

— Да, конечно, — кивнула она.

— Предатель, — припечатал он. — Настоящий. Глаза не обманут.

— Конечно.

Он долго молчал. И она молчала, боясь произнести что-нибудь не то, невпопад, оскорбительно для него глупое. Для отхода ярости требовалось время, это она понимала.

— На кого пипки подымают? — спросил он непонятно у кого. — На кого?

Она осмелилась погладить его по руке.

— Дураки, — сказала она.

Он усмехнулся.

— Вырожденцы, — сказал он. — Премьера все равно будет. Победа будет моя.

— Вперед, — сказала она. — Рабинович, зачем вы сделали обрезание?

Он оценил, поцеловал ей руку, хохотнул. Точно почувствовала она, что главное для него сейчас вернуть самообладание.

Не дожидаясь приглашения, просьбы, села за инструмент. Крохотная пауза, и крохотные пальчики мощно ударили по клавишам.

Марш победителей Верди из «Аиды» кого хочешь поставит на ноги, кого хочешь заставит грозно вскинуть голову и с горной вершины, оглядеть мир боевым орлом.

— Ах, как хорошо! — взмолился он. — Еще, еще!

Перешла на полет Валькирии Вагнера. Он застонал как раненый.

Закончила все тем же героическим Бетховеном.

Он поцеловал ей руку и сжал кулаки.

— Бои без правил, — сказал он. — Правил не будет. В жизни правила не правят. — Он взглянул на часы. — Пятый час, Ви, надо торопиться, вот-вот повалит жадная до зрелищ толпа, извини, просвещенная московская публика.

Быстро организовались и выпили чаю — она расстаралась, выпили виски: за нашу победу! — провозгласил он и отправил ее вниз встречать прибывающую на премьеру публику.

— Делай так. Богатых и знатных, которые будут настаивать, что они мои друзья, гони ко мне на предварительную рюмку, — сказал он, — хотя помни, что дружба дело дырявое и друзей у меня лично только двое: мама и, догадайся кто?

Хотела догадаться и озвучить, но без стука вошел Осинов. Взъерошенный, нервный.

— Что у тебя, Иосич? — спросил Армен.

Удачный был вопрос, чтобы продолжить двойную игру. Осинов ухватился за шанс.

— Волнуюсь за спектакль, Армен Борисович.

— Поверил? Иди, Иосич. Все остальное — потом. Иди, иди, без тебя голова кругом…

Осинов обиженно притворил дверь, но, оказавшись в коридоре, подумал, что правильно потревожил худрука в такой момент и абсолютно правильно, что капнул ему на мозг психологическую каплю собственного переживания за общее дело. Пусть старик помнит, кто в театре болеет за успех.

— О чем мы говорили? — опомнился в кабинете худрук. — Ах, да.

Она хотела напомнить, что говорили о друзьях и так хотелось ей услышать себя в коротком этом списке, но спохватилась, что встревать и напоминать о себе не очень-то в такой ситуации удобно, потом, как-нибудь, когда он сам набредет на эту тему. «Даже странно, — пришло ей в голову, — я прикатила из Белгорода, я хулиганье, я почти оторва с тонким культурным слоем, и такая я, блин, деликатная — с чего бы?» Любовь, шепнуло ей сознание, любовь делает человека лучше или хуже, меня, наверное, сделала хуже, раз я превратилась в ручную послушную собачку тяв-тяв…

— Иди, Ви, встречай гостей, — повторил ей свою просьбу Армен.

— Я хочу быть с вами.

— Иди. Так надо.

И так он отрезал ей это свое «надо», что она поняла: надо.

— Кстати, где ты будешь смотреть «Фугас»? — вдруг спросил он. — В зале?

— Хочу смотреть вместе с вами — сказала она. — Я так хочу.

Это ее нахальное «хочу» он пропустил мимо ушей, однако отметил, что оно было.

— Давай так, — сказал он, — как начнется это безобразие на сцене, поднимешься сюда, в кабинет. И давай так: ничему, что ты в кабинете увидишь, не удивляйся. Абсолютно ничему, Ви. Так надо.

Опять это его «так надо» — он что-то задумал?