Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Пьеса «Фугас» на экране орала, била в железо и гадко кривлялась. Шевченко активно всем мешал, перебивал, охал, ахал, пищал и выл — как шедевр импровизации нахально подставил Башниковой ногу, отчего она упала и матюгнулась на весь просвещенный зал.

— Рванем страну фугасом! — орал Шевченко. — Талантливые и умные скромно по углам сидят, их мало, они уцелеют, а богатая наглая нечисть она вся на виду — ее и рванем вместе со всеми шоу, порнухой, тупостью, гнусью и бабками! Крови хочу, отравы, трупов и очищения!

Публика охнула, но стерпела. Гениальной кульминацией эпизода стал выход Шевченко на авансцену, его поворот к публике спиной и, одновременно, глубокий наклон вперед, отчего его пятая, наглая, мясная точка выставилась в зал и обнаружила на себе крупную разборчивую надпись: «Фугас — фу, газ!»

Врут те, кто считает, что современную публику ничем не достанешь. Достало! Публика ахнула, качнулась по оси, затрепетала — стерпела, с трудом. Кто-то от восторга свистнул, но был поначалу зашикован большинством.

С ужасом глядела на происходящее на сцене Вика, она ждала самого страшного. Она была уверена: наступит!

Оказалась, к несчастью, что она права. Чаще всего так бывает с теми, кто в таких ситуациях не прочь оказаться неправым — а не получается. И куда смотрят боги?

Шевченко-красавец в огне: как осадную мортиру наводил он свою мясную точку то на правую, то на левую часть зала, надсадно выкрикивал: «За-алп!» и тотчас победоносно: «Накрыл жирных га-адов!»

Гады это кто? Возлюбленная публика? Элита? От которой все зависит? Успех, деньги, жизнь!

Она была готова его убить. Был бы пистолет в руке — ради Армена — не дрогнула б рука.

Повторный свист был подхвачен вторым, третьим, десятым зрителем, понесся как вихрь по залу.

И какой-то умник, похоже из элиты, гаркнул: позор! А ведь пил и ел, и желал Армену удачи. Еще один предатель, подумала Вика.

И какая-то умница в третьем ряду с булкой волос на голове затопала толстыми ногами по барабану паркета и сорвала с шеи косынку, прикрывавшую мятую изношенную шею.

И кто-то из юных в голос зарыдал.

Шум, крики, возня и свист в зале сравнялись с безобразиями «Фугаса» на сцене. Это была незабываемая премьера. Память на всю жизнь. Альбом воспоминаний. Послание в вечность.

«Где Армен? — колотилась с вопросом Вика. — Где он, хороший мой? Я все это заварила, я одна во всем виновата, но что мне теперь делать? Как ему помочь?»

Не знала, не замечала на экране, что давно уже он страдал в кулисах.

Но не от возможного провала страдал великий артист, не от катастрофы быстро пустевшего зала, топота и лихого свиста — Армен страдал единственно от того, от чего всегда страдал по жизни.

Предательство.

Выдающееся, исключительное качество двуногих, неизвестное остальному одушевленному миру. Учиться которому, тратить на образование деньги и душевные силы вовсе не обязательно, оно приходит как откровение: полноценно, сразу и зрело — и на время, а то и навечно, приносит плоды. И за что человеку такое богатство, часто спрашивал себя артист, за какие такие заслуги? За то, что он подобие бога, за то, что создан по образу и подобию его?

Давно уже он отгрозил Саустину сухим кулаком, давно все понял, щурился нервно, стискивал старые вставные зубы, терпеливо чего-то ждал. Чего?

Великому было видней. У великих свой, особый измерительный аппарат успеха и позора. Тем более у великих, которые никогда не ошибаются.

Наконец, когда молодежь и самые преданные дамы побежали вон, Армен Борисович понял: пора.

Он никогда не боялся сцены, знал, когда можно, чувствовал, когда необходимо действовать. Талантом и бесстрашием, сказал он себе, талантом и бесстрашием я должен победить всех этих мерзавцев. «Всегда побеждал и сегодня не обосрусь. Сделаю это ради себя и театра, Театра с большой буквы, театра, к которому приписан с первого вздоха, я сделаю это ради пары любимых глаз, которые, уверен, наблюдают за мной».

Он не ошибся.

Вика смотрела в экран, сомневалась: он?

Но, мгновение, и сброшена с могучих старых плеч скрывавшая фигуру хламида.

И — мужской шаг из-за кулис на сцену под десятки глаз — прожекторов! Его руки, его ноги, его сутулая крепкая спина, его незабываемые движения. Он!

Вот он — у Вики и у всех на виду: еще один явился на сцене фугас в пятнистом защитном камуфляже, сработанном для него — а якобы для Шевченко — послушной Ольгой Глебовой, художником по костюмам!

Хитрый зверь, пришло на ум Вике. Хитрый любимый дикий зверь, опять удивил! Ах, такого бы мне мужа насовсем, с восторгом мелькнуло у нее, мужчину, способного постоянно удивлять! — кто из баб о таком не мечтает!

Стоять далее у экрана было невозможно, душа просила, требовала действия. «В горе и в радости!» — мелькнуло у нее. «В горе и в радости!» — повторилось в ней и сорвало с места. Вика бросилась за кулисы.

Каблучки молотили по ступеням, подворачивались пятки — летела вниз словно падала с высоты.

Но слегка опоздала.