Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Никакого замужества, — поморщившись, сказал он. — Если ты в невестах так хулиганишь, что же будет с тобой со свидетельством о браке в кармане?

— Будет только хуже. Я тебя предупреждала, — сказала она и сильно его удивила.

Впервые на «ты», отметил он и потеплел.

— Я согласен. Иду на дыбу добровольно, заметь…

Подхватил ее под руку, потащил к машине, силы в себе чувствовал молодые, летел.

Сны ушли и разом, и быстро вернулась к ней реальность, как это обычно бывает у девушек. Девушки — существа практические и, слава богу, живучие.

Машина вырулила на красивую улицу, но ей было не до красоты и пейзажа. Как все быстро, подумала она. Как быстро приходит счастье! Мое счастье — тонкий розовый шелк с полоской страха — господи, лишь бы шелк никогда не закончился! Я больная, я такая ненасытная на счастье. Или это нормальное женское состояние?..

— Надо будет продумать список приглашенных и гостей — вслух сказала она.

— Минимум-миниморум! — кивнул он. — Все равно гости врут, когда желают счастья.

— Все равно — пусть желают, даже если врут. А родственники тоже врут?

— Эти врут еще больше! Особенно на поминках… — Актер Актерыч Армен мгновенно сыграл слезы и неизбывное горе в лице и в голосе… — Дорогая Лиана, — всхлипнул он, — тебе сегодня тяжелее всех… ты похоронила мужа, нашего замечательного дядю и друга, которого мы так любили… Если тебе, дорогая Лиана, будет трудно — только скажи, мы всегда придем на помощь… — Актерские слезы кончились, Армен вырулил на бульвар, приближался Сивцев Вражек. — Через три часа поминки закончатся, никогда дорогая Лиана их толком больше не увидит. Старушки придут, мужиков — один, два. Это быль!

— У нас пока не поминки. — сказала Вика и обняла своей ладонью его правый кулак на руле. — Расслабься, Армеша. Папа врать не будет.

— У нас есть папа?

— Мама тоже есть. Но на свадьбу приедет папа, он уже знает — успокойся, он хороший. Он тебе годится в сыновья.

— Значит, ты внучка. Я женюсь на внучке. До чего любовь довела. Я нормальный педофил.

— Неправда, ты не педофил, это я — геронтофилка.

— Хороша парочка! Для Басманного нарсуда. Нас обязательно осудят и засудят. На зоне пальцами будут показывать.

— Мы вместе пойдем по этапу, — сказала она. — Мы же счастливая пара… Надеюсь, ты побреешься к свадьбе?

— Минимум-миниморум!

Она фыркнула.

— Пожалуйста, сделай это ради папы. Иначе вы ничем не будете отличаться.

— Он такой же красивый, как я?

Она ответила не сразу. Сжала руку его, и сдвиг произошел в ее температуре, сдвиг в сторону душевного и телесного тепла.

— Я тебя люблю.

Он прислушался к ее словам, к себе, притормозил и вильнул к тротуару; не глядя на нее, сказал:

— Если это так, почему бы нам не заскочить на полчасика домой. До театра еще есть время.

Дом был знакомый, и квартира, и аэродромы комнат, и кровать — ладья — но бурная любовь получилась для нее в этот раз совсем другой: она была окольцованной, названной невестой, и разума в ней было сейчас больше, чем чувств. Она поймала себя на этом, удивилась сама себе, но ему благоразумно ничего не сказала — он мужчина, он может понять не так, тем более, что он — счастливый мужчина.

По-женски она была права: счастливый мужчина соображает плохо, несчастливый, знала она, — еще хуже.

61

Неделя оставалась до торжественного события, и они договорились, что в театре пока что никто ни о чем знать не должен. Театр неприкосновен и свят, у него свой свет и судьба, своя неприкосновенная жизнь.

Армен Борисович, он же жених, продолжал решать в театре проблемы творческие, и, как ни в чем не бывало, читал в кабинете предложенную к очередной постановке любовную пьесу Ицхака Зингера.

Предложил пьесу двумя днями раньше Осинов.

Он зашел в кабинет хладнокровно, вручил худруку листы и сказал: «Вот».

Не было ни обоюдных шуток, ни подначек, ни предложения присесть и отведать коньяка или виски, был деловой визит подчиненного к командиру.

О прощении или об увольнении командир, он же Армен Борисович, и завлит не говорили. Обоих устраивало возникшее между ними непрочное равновесие. Осинов продолжал работать, этого было пока что достаточно, Армен же считал, что пусть он, милый, пашет и живет в страхе, угроза увольнения никуда не девалась, она, дорогая, пугает и подстегивает рвение Осинова на пользу театру. Видишь, новую пьесу принес, убедился в своей правоте худрук и на прощание произнес подчиненному одно командирское слово: свободен. Осинов стерпел и молча кивнул. Терпи, сказал он себе, терпи до лучших времен.

Он сразу перезвонил другу Саустину, все поведал, сказал, что есть надежда, что его не уволят, а значит, есть надежда, что ему удастся вернуть в театр Олега. Договорились устроить в ближайшее время пивной запой, и все обсудить. Осинову несладко было жить под топором, но куда хреновей — завлит об этом знал — было Саустину. Бывший любимец слонялся мертвенной тенью по театру, торчал подолгу в конуре завлита, покуривал в закутках, подглядывал исподтишка репетиции, но ролей более не имел, с зарплаты был снят, подрабатывал иногда дубляжом на телевидении, но по сути голодал и копил ненависть.

62