АСКЕТ

РАЗБИТЫЙ ПАРУСНИК

Грязные, похотливые кобели! Я бежала по вечернему городу со скоростью, какой позавидовал бы чернокожий спринтер. Что такое кровавая мозоль и одышка по сравнению с раздирающей на мелкие ошмётки гадливостью! Меня передёрнуло при воспоминании о мокрых губах шефа и его смрадном дыхании в ухо. Вот только рвоты посреди огней большого города мне не хватало! Ненавижу… Все на один манер: штампованные слюни про вечную любовь, три красные розочки и… Предательство. Корпоративные пьянки добровольно-принудительного плана. По разумению главного, сплачивающие дух коллектива. На самом деле служащие лишь поводом для ближайшего ознакомления с прелестями сотрудниц. Теперь меня, конечно, уволят. И к лучшему! Я сама уволюсь. Терпеть сальные намёки ожиревшего потаскуна под вывеской «Главный редактор» и печальные вздохи фотокора Лёши… Ну, нет! Формы разные, а суть одна. Сволочи!

— Галя! Да подожди ты! — Сто лет жить будет. Наш фотокорреспондент Алексей нёсся по мокрому, впитавшему отблески оранжевых фонарей, тротуару, прижав что-то к груди. — Сумку забыла!

Он протянул мне мою бежевую сумочку, потрёпанную годами верного служения, но любимую. Я вырвала её из его рук. Волна тошноты накатила с новой силой.

— Спасибо! — рявкнула я и попыталась с места в карьер дать предельные обороты. Лёша схватил меня за запястье.

— Плюнь ты на него. Знаешь же, как напьётся…

Меня прорвало.

— Слушай, ты! Начни ещё защищать эту свинью! Как вы меня все…Ты думаешь, я не вижу, что тебе нужно?! Ходишь вокруг, как менестрель, а у самого по койке в глазах! Завтра уволюсь и пошли вы! Предатели!

— Дура ты… — Лёшка насупился.

— К чёрту иди! — Только бы не разреветься позорно. Я резко повернулась и гордо двинулась прочь. Домой. К своему единственному, любимому мужчине, который всегда будет со мной, который не предаст.

Пашка с бабушкой азартно резались в «Эрудит». Когда я вошла, оба вскинули взлохмаченные от интеллектуального напряжения головы.

— Ма! — Пашка сиял. — Бабуля не знает, что такое хрют! — радостно выкрикнул он и осёкся. В свои одиннадцать он был развит не по годам. И чувствителен нечеловечески. Впрочем, моя вытянутая физиономия не давала, видимо, шанса ошибиться — мать в прострации.

— Чайку подогреть? — Мама не умела расспрашивать о моих внутренних терзаниях. В таких ситуациях она несла чашку чая или кутала меня в тёплый плед. При этом всегда как-то беспомощно улыбалась. Почему-то мне становилось её жалко.

— Нет, мам, спасибо. Во как напилась! — я провела тыльной стороной ладони по горлу.

— Тогда я поеду. Поздно уже. Барсик голодный. Да и … Поеду.

Мы сидели в уютном полумраке, обнявшись. Пашка, посмеиваясь, рассказывал мне о своём жульничестве при баталиях в «Эрудит».

— Ничего не получалось. Вот я и выдумал, что хрют это такая часть паруса. Бабуля поверила. Она всему верит.

— Шулер, — я засмеялась и ещё крепче стиснула худенькие плечи Пашки. Надо будет сказать маме, чтобы не потакала ему. Большой уже. А то так и будет жить в счастливой уверенности, что все вокруг глупее него.

— А шулер это кто? — Пашка доверчиво заглянул мне в глаза.

— Шулер это такой нечестный человек, который хочет всегда выигрывать.

— А-а-а… — сын положил вихрастую голову мне на плечо и вздохнул. — Как ты думаешь, я смогу стать капитаном парусника? Капитан же всегда на палубе, по реям не лазает, а в каюте можно сделать пандус.

— Сможешь, конечно. Пусть по реям лазают те, кому это нравится. — Сердце сжалось. Рано ему ещё говорить всю правду. Во всяком случае, я не могу. — Ну, что, мой капитан, спать?

— Есть, адмирал! — Пашка взметнул к виску ходящую ходуном худенькую лапку. Я толкнула инвалидную коляску по направлению к его комнате.