АСКЕТ

— Вам никогда не казалось, что ночью машины едут сами? В них нет водителей. Днём ими управляют люди, а ночью они становятся, наконец, собой. Они едут туда, куда их гонят собственные мысли, и от этой свободы у них светятся глаза. А ещё, когда одинокая машина въезжает ночью во двор, лучи фар начинают бегать по тёмным закоулкам. Кажется, что она кого-то или что-то потеряла. Всюду заглядывает, даже в окна. Лежишь иногда, смотришь в потолок. И вдруг по нему начинают метаться лучи от фар. Тревожно становится. А, может, тебя потеряли?

Точно сумасшедший! Вот только…

— Или сам что-то потерял и забыл уж. А эти лучи напоминают.

—Верно, — мужчина тряхнул лохматой головой.

Мы молча курили и смотрели на огни машин за окном ищущих свою неясную потерю. Почему-то стало их жаль. Мне-то было сейчас спокойно, точно я вошла из колючей пурги в тёплый, пахнущий берёзовыми поленьями в печурке, дом. А они всё ещё там, в холодной промозглости темноты.
По оконному стеклу дождинки прокладывали длинные извилистые дорожки, вспыхивающие оранжевым светом отражённых фар. Капли тоже бежали в судорожном поиске, сталкивались друг с другом, сливались в одну большую каплю и стекали на грязную раму. Там они превращались в бесформенный мутный натёк. Он постепенно вспухал, и, не выдержав собственного веса, проливался вниз. Наверно, под окном уже образовалось безобразное месиво из пыли и воды.

— А вы почему ночью здесь? — Мне хотелось, чтобы глаза мужчины ожили. Сейчас они напоминали мне эти самые дождевые капли. Я чувствовала к нему ту же больно обжигающую жалость.

— Но вы же здесь, — он недоуменно посмотрел на меня. Оказывается, радужки глаз могут быть оранжевыми. Они вобрали в себя тёплый свет догорающей на нашем столике свечи. Дождинки из них, наконец, испарились.

— Вы следили за мной? — я улыбнулась.

— Нет, просто ждал.

— Вы меня пугаете.

— Почему? — в его вопросе я не услышала никакого подтекста. Он спрашивал, как спрашивает ребёнок, почему трава зелёная.

— Но… — я растерялась.

— А вы разве не чувствуете, что нам не нужно друг за другом следить, чтобы знать всё? Я имею в виду, знать главное.

— А что, по-вашему, главное?

— Например, то, что когда я к вам подошёл, ваше одиночество закончилось.

— Забавно. Я понимаю, когда так говорят молоденьким, красивым девушкам, но мне… Вы считаете меня красивой?

—Не знаю, — мужчина пожал сутулыми плечами. — Вот разве возможно точно сказать, добрый человек или злой?

— Наверно, нет. Мы можем быть жестокими и равнодушными, а потом неожиданно для всех отдать за кого-то жизнь. Так?

Он прикрыл глаза, что означало согласие.

— С красотой дела обстоят так же. Не находите? Вот тот официант наверняка скажет, что вы обычная тётка в очках и дурацкой кофте.

Я удивлённо откинулась на спинку стула и расхохоталась.

— Вы просто верх деликатности!

Мужчина усмехнулся в ответ.

— Вы же всё равно знаете, что я думаю.

— Для вас я тоже тётка в кофте?

— По сути, так оно и есть. Такова объективная реальность. Но вам же безразлично, что у меня всклокоченная борода и старый свитер. Или нет?

Я проанализировала свои смутные ощущения.

— Пожалуй.

— И вам очень не хочется идти сейчас домой.

Я машинально положила руку на обложку книги, чтобы скрыть дрожь пробежавшую по лопаткам. Том был тёплым. Словно мистические метаморфозы мира Кафки стали оживать, наполняться кровью и жизнью.

— Не хочется…

— Вы любите фиалки и незабудки. И терпеть не можете гладиолусы и пионы, — подвёл итог мужчина.

— А вы обожаете самолёты и ненавидите цирк, — я не знала, откуда пришла эта мысль. Она всегда жила во мне.

Он спокойно кивнул и встал.

— Подождите здесь пять минут. Я скоро вернусь.