АСКЕТ

Из угла послышался тяжёлый вздох. Де Совиньи и Давыдов обернулись. Там никого не было.

***
Холодно. Изо рта шёл пар. Денис Васильевич похлопал себя по плечам и посмотрел на верхушки сосен. Когда ещё рассвет, а скоро выходить. Главное преимущество партизанских групп — мобильность. Вот есть — а вот и умчались. Но его отряд ширился не по дням, а по часам. Передислокация становилась всё более сложной задачей — настоящая переброска войск. Давыдов задумался.
Вдруг кто-то тронул его за рукав. Предводитель обернулся. Перед ним стоял Архип. Да какой! В шубе и шапке с меховой оторочкой. В руке прозрачный, точно ледяной, посох.

— Куда ж ты так вырядился? — обретя дар речи, поинтересовался Давыдов.

— Уходим мы. — Голос старика тонул в пышной бороде.

— В какие веси, позволь осведомиться?

— Того тебе знать не надо, — привычно пресек вопросы Архип. Потом глуховатый бас его смягчился, в нём скользнула грустинка. — Что тебе знать следует, так это, что прав ты был.

— В чём прав?

— Твоя правда — есть сила больше моей.

— Ну да… — хмыкнул Давыдов, а про себя подумал: «Забавный дед, хоть и с придурью. Жалко, куда пойдёт?». — Ты, Архип, оставайся. К вареву твоему мы привыкли, почти не тошнит.

— Я б остался, — подковырки старик не заметил. — Но нельзя мне всё время с людьми. Вникать начинаю. Сердце теплеет.

— Выходит, холодное у тебя сердце? — хитро прищурился гусар. — А так и не скажешь. Признайся, ведь тебя я в боях видел. Многим фору дашь! Но как ты умудрялся вперёд коней наших в лагере очутиться?!

— Меня, — смутился преображённый Архип. — Сначала только внучку берёг. Прикипела она к Елизарову. Мне, говорит, его видеть бы, больше и не надо ничего. А мы уж это проходили. Задолго до того приглянулся ей один… Лелем звали. На свирели играл, артист! — Старик фыркнул.

— И что? — Несмотря на лихость в ратном деле, Давыдов был поэтом. Он приготовился слушать красивую историю, но в своих ожиданиях жестоко обманулся.

— А ничего! Сердце горячим стало, она и растаяла. Вьюгой, облачком, ветерком теперь только и видится. Думали с Зимой, дочкой моей, время пройдёт, оклемается. Не вышло. Помнит, видно. И вот снова-здорово — Елизаров! Боялся, не снесёт она больше жара, вовсе испарится. Уговаривал все эти дни. Но она упрямая. Пусть, говорит, испарюсь, лишь бы с ним рядом. Теперь нет поручика. Заледенела вся. Мать-то радуется — вернулась дочка. А я вижу, неживая она. Глянь вон!

Старик кивнул на заснеженную сосну. Под ней стояла девушка, окружённая тем самым голубоватым сиянием, что Давыдов видел тогда у яблони. Она смотрела сквозь хрусталь морозного воздуха, в лице ни кровинки. Давыдов попятился.

— Чёрт меня дери, — выдохнул он.

— Черти не причём, — заверил старик. — Мы, может, и не вполне люди, но зла никому не желаем.

— Да? — Давыдов пришёл в себя, но на девушку посматривал недоверчиво. — Но француза-то бил?

— Ну, так… Говорю же, сердце таять стало. Раньше-то мне радовались. Крепости снежные строили, горки. На санях катались. А теперь явились эти… огнём палят, голодом морят. Радость исчезла! Как не вмешаться. Сперва только обещание, тебе данное, выполнял, потом увидел, как за землю свою бьётесь. Очнулся — это ж и моя земля! Забрало, помогать кинулся. Раньше думал — сил наберусь, один управлюсь. Только правду ты тогда мусье тому сказал. Видел я смерть Елизарова, видел как те шестеро с ним идти вызвались… Жарко. Верно говоришь — не моя то победа.

— Человек, если надо, со всем управится, — согласился Давыдов. — Особо, если враг землю его топчет. Да всё не разберу, кто ты такой?

— Потомки твои разберут, — старик подмигнул. — Вот немного от горя отойдёт внучка, вернёмся. Ненадолго, чтоб не растаять. Больно уж горячи люди. Но я радость больше люблю. В праздник какой показываться будем. Впрочем, теперь я и с ворогом вас один на один не оставлю. Помогу, если что. А кто я… — дед усмехнулся и ударил посохом оземь. Воздух зазвенел, деревья затрещали, нос защипало. — Думай!