АСКЕТ

Сомов насупился и, покусав кончик ручки, опять взялся за работу. Строки расступились, уступая место новому сюжетному повороту. Равнодушные капли отсчитывали вневременье. Скоро Фёдор Алексеевич отдал на редактуру результат своих трудов.

— Опять НИИ… — Булгаков прищёлкнул языком. — Вы же читали — панацеи не будет. На то у вселенной есть причины.

— Читал, — с вызовом бросил Сомов. — Пусть вакцину изобрету не я, но я задам направление.

— За деревьями не видим леса, — огорчённо пробормотал Мастер и принялся испарять пером строки.

Оценив итог, Сомов едва не задохнулся от негодования.

— Я же уехал из Сосновки с Ольгой, у нас родился наш Вовка… Куда вы дели моего внука?!

— Вы забыли, что когда-то оперировали девочку с перитонитом, ставшую, спустя годы, женой вашего сына.

— Как я могу забыть! — возмутился Сомов. — Невестка всё же! Кстати, первая полостная операция в моей больнице!

— Какой больнице? — редактор прищурился.

— Мой стационар в пять коек спас сотни жизней! До меня там даже медпункта не было! Помню ваши «Записки юного врача»! Поверьте, коллега, во второй половине ХХ века дела вдали от центров обстояли немногим лучше! Мракобесие и невежество. Народное целительство — навоз на открытые раны, сахар в родовых путях «чтобы дитё выманить»… Чудовищно! Я обил десятки чиновничьих порогов, клянчил средства, выпрашивал кадры… Чего стоило безусому мальчишке заслужить доверие местных! А вы — какая больни-и-ица! — Фёдор Алексеевич чувствовал, что вот-вот сорвётся, но остановиться не мог.

Булгаков смотрел сочувственно.

— Не хотел вас обидеть. Лишь напомнил, что, если вы уедете из Сосновки, стационара не будет. Никогда, учитывая, что распределение упразднено, а по своей воле в глушь… сами понимаете. Да и хватка не та. Кто станет ночевать, кроме вас, на крыльце Облздравотдела, выбивая препараты для сельской клиники? Что же касается оперированной девочки, счёт шёл на минуты. До райцентра бы не довезли. Так что и внук ваш… увы. Другая невестка — другие внуки. — Булгаков цепко глянул в зрачки собеседнику.

Сомов понурился.

— Я вспоминаю сейчас десятки случаев, когда везти больного в райцентр значило бы убить. Среди них немало близких мне людей. Их тоже нет в исправленном варианте. Теперь понял, почему. Но из каких соображений вы отняли у меня одну из немногих радостей — рыбалку? Лишили… — Доктор мучительно искал слова, пытаясь описать неописуемое, и впервые жалел, что давно перестал читать что-то, помимо специальной литературы. — Представьте, один на один с рассветом. Словно в целом мире больше никого. Словно сам должен этот мир создать. Не умею сказать красиво, простите. Разве, живя в столице, я не могу остаться рыбаком?

— Можете, но не захотите. Другой ритм, другое окружение и мироощущение. Вы сам другой. В том варианте реальности, что вы нарисовали, единение с миром вы ощутите, отдавшись иным радостям. Что получали в этой жизни, сидя с удочкой, в другой подарит саксофон.

— Саксофон… — проворчал Сомов.

Сердце вдруг сжалось. Как мало слушал он саксофон при жизни. А ведь щемило в груди от его надрывного плача, непредсказуемых эскапад и необъяснимой тоски, какая ни с чего нападает иногда в октябрьские сумерки. Не хватало времени. А потом время кончилось. Просто оборвалось, когда открывал окно, чтобы глотнуть ускользающий кислород. Он так и не успел сделать многое из того, что планировал. Или не планировал, но что окликало из забытых наутро снов.

— Фёдор Алексеевич, — Булгаков тревожно кивнул на почти опустевшую колбу «капельницы».

Сомов вздрогнул.

— Позвольте исходный текст.