АСКЕТ

Нет, я не забыл. Забил. Забил неистовыми усилиями тот лаз в прошлое. Завалил всяким хламом: чьими-то равнодушными лицами, сиюминутными встречами, дурацкой суетой и мимолётными радостями. Излечился. Иначе не смог бы жить.
А сейчас, глядя в огнедышащую пустоту, вспомнил.
***
Бабушка говорила, что мама всё время со мной. Это была неправда. Как мама может быть на небе и в то же время рядом? Конечно, бабушка врала! Но я не спорил. Я любил бабушку. Про отца она ничего не рассказывала. Как-то Юрка объяснил, что отцы бывают не у всех. А вот это чистая правда! У меня отца сроду не было. Если честно, меня все эти обстоятельства мало заботили. Очень трудно грустить о тех, кого никогда не видел.
Помню, как-то раз долго будил бабушку. Очень долго. Очень-очень. Она не просыпалась, а мне хотелось есть. Потом была ночь и темно. Бабушка не встала и не зажгла свет. Я испугался и выскочил на балкон. На улице были фонари и не так страшно. Но я всё равно ревел. Чувствовал — что-то не так. Объяснить не мог, но в животе было холодно и тошно, кожу покалывали малюсенькие иголочки. Так иногда случалось. Например, когда представлял, что бабушка может забыть меня посреди городской толкотни. Забыть и никогда больше не вспомнить. Я ревел так, что не слышал, как кто-то выбил входную дверь.
Потом в нашей квартире было много людей. Я проснулся, а люди всё не уходили. Они не улыбались. Даже соседка тётка Матрёна не смеялась и не делала мне глупую «козу». Она плакала, и рот у неё растягивался ужасно некрасиво. Бабушка снова ко мне не вышла. Я пошёл с тёткой Матрёной.
Несколько дней бабушку не видел. Из разговора Матрёны по телефону узнал, что бабушку будут клир… кримни… Очень трудное слово. В общем, бабушка сильно занята и ей не до меня. Было обидно, и я опять ревел.
Выйдя во двор, я поделился бедой с Юркой. Тогда-то он мне и объяснил — бабушку сожгут. Я ему не поверил.
Однажды старшие ребята отняли у воображалы Люськи куклу. Куклу бросили в костёр. Она почернела, резиновые руки и ноги стали подтаивать, как мороженое, и скоро превратились в бесформенные вонючие сгустки. Голова у куклы пузырилась и растекалась грязной лужей. Люська выла так, словно жгли её. Я тогда ушёл, потому что стекающее кукольное лицо — это было неправильно и страшно.
Но чтобы такое происходило с людьми… Нет, я Юрке не поверил.

Утром тётка Матрёна нарядила меня в мой лучший костюм, и мы куда-то поехали. В большой комнате стояли красиво одетые люди. Все в чёрном. Казалось, они собрались поиграть в грачей. Я старался держаться поближе к Матрёне и соседям, потому что других не знал.
Они долго что-то говорили по очереди. Было скучно. Я разглядывал узкую коробку на длинном столе. Там продолжала спать бабушка. Я пытался подбежать к ней, но меня не пустили. Разрешили только поцеловать, а будить не позволили. Коробка стояла на каких-то рельсах. Потом её закрыли, крышку прибили, и коробка поехала. Сначала я хотел тоже покататься на смешной железной дороге, но потом…
Тяжёлая заслонка поднималась медленно. За ней жила пустота. Там вообще ничего не было — ни воздуха, ни света, ни звуков… Вдруг я понял, что из этой пустоты бабушка не вернётся. Совсем-совсем никогда! Это было хуже, чем даже быть забытым посреди города. Если бы она забыла меня, я хотя бы знал, что она где-то есть. А за этой заслонкой она исчезнет навсегда, растворится в темноте, станет чем-то чёрным и ужасным, совсем не похожим на себя. Я вспомнил куклу — комок смешенной с сажей резины не смог бы стать прежней куклой.
Все эти знания свалились на меня так внезапно, что я завопил от страха. В то же мгновение взвыло чудовище, поглотившее коробку, где спала бабушка. Оно гудело низко и монотонно. Я ясно слышал, как в его вой вплетались истошные вопли каких-то людей. Среди них я узнал крик бабушки. Они горели. Я чувствовал жар, каким-то внутренним зрением видел извивающиеся тела, плавящиеся руки и ноги, растекающиеся лица… За железной заслонкой сгорал попавший в беспощадную огненную пустоту мир. Было в этом что-то чудовищно неправильное. Я не мог понять что, но уходить мир должен был как-то иначе.
Все вокруг стояли и молчали. На их лицах ужаса не было. Была печаль и покорность. И это тоже было неправильно! Лишь на одном я увидел безумный, бурлящий страх. Незнакомый мужчина с прозрачными глазами. Я вырвался из рук тётки Матрёны и кинулся к нему. Только он мог сейчас понять меня и разделить этот кошмар наяву. Внять моим бессвязным крикам. Точно в целом свете больше не осталось живых людей. Он внимательно посмотрел на меня своими застывшими глазами. Смотрел долго. Словно читал… И отвернулся. Мир сгорел окончательно.

Потом был детдом. Вопреки расхожему мнению, мне там нравилось. Всегда многолюдно и шумно. Можно было забыться и не вспоминать, что мир способен каждую минуту сгореть и расплавиться. Плохо было только ночью. Точнее, сначала было очень здорово — приходила бабушка и брала меня на руки. Я прижимался лбом к её тёплой груди и почему-то плакал. Вдруг накатывало чувство, что в моей наполненной голосами и лицами жизни чего-то не хватает. Не понять чего, может быть, запаха корицы, исходящего от её платья. Я плакал, но мне было хорошо.
Вдруг тепло начинало раскаляться. Аромат корицы внезапно напитывался терпким духом жжёной резины. Я поднимал голову и смотрел, как покрывается тёмно-коричневой коркой бабушкина кожа. Страшным факелом пылали волосы. Текли по лбу плавящиеся гребни. Я срывался с её тлеющих колен и несся прочь. Но куда бы ни бежал, куда бы ни прятался, всюду слышал за спиной её приближающиеся шаги и запах горелой плоти. Стоило оглянуться, из темноты надвигалась чёрная, окутанная языками пламени фигура. Обугленный остов не мог быть моей бабушкой.