Асорин. Избранные произведения

Писатель Андре Жид сказал: «Когда я приезжаю в какое-нибудь селение, я первым делом отправляюсь посмотреть кладбища, рынки и суды». Я в Париже провел много времени в торговой галерее, Galerie Marchande, Дворца Правосудия. Трудно сыскать что-либо более поучительное и занятное. И каждое утро я в Париже ходил за покупками на маленький рынок Терн. В Мадриде есть кладбища открытые и кладбища уже не действующие. Некоторые уничтожены — например, кладбище Сан-Николас, которое мы, кучка писателей, когда-то посещали. Там были похоронены Ларра и Эспронседа. Перед нишей Ларры, находившейся возле ниши Эспронседы, в самом нижнем ряду, мы устроили однажды поминальную церемонию в память того, чей дух был нам так сродни. Когда многие годы спустя останки Эспронседы эксгумировали, чтобы перенести их на другое кладбище, я при этом присутствовал. Останки эти представляли собою кучу костей, праха и тряпья. Сохранился, однако, в целости жилет поэта из тонкого шелка табачного цвета с перламутровыми пуговицами. Я отрезал лоскуток с пуговицей и храню его в шкатулке для моих реликвий.

В старых нишах, рядом с увядшими, сухими цветами, обычно бывает выцветшая от времени фотография. Исчезла память о родных, отсутствующих или тоже умерших, — исчезает и блекнет черная краска на снимках, исчезают аромат и яркие краски цветов. Вверху, безоблачными ночами, сияют звезды, которые кажутся вечными, но звездам тоже приходит конец.

Бывало, вечерами, после встреч в кафе, мы ходили на одно из этих заброшенных кладбищ за воротами Фуэнкарраль. Проникали туда, перескочив через маленькую калитку. Бродили в ночной тишине меж старых могил. Нас властно притягивала тайна. Смутная меланхолия, владевшая нашим поколением, гармонировала с исходившим от могил унынием. Мы остро чувствовали злополучие Испании, потерпевшей поражение и унижение там, за морями, и клялись пробудить ее к новой жизни. Из созерцания смерти мы черпали силы для будущей жизни. Все у нас логически увязывалось: искусство, смерть, жизнь и любовь к отчему краю.

Не знаю, кому из нас пришла в голову странная мысль: разыграть там сцену кладбища из «Гамлета». В первую же лунную ночь, в ночь полнолуния, мы решили прийти туда, выучив каждый свою роль. А кто будет Гамлетом? Может, один из двух братьев Фукса, светловолосых, стройных юношей аристократической внешности, всегда в цилиндрах с ровными полями? Они были постоянными участниками нашей компании. И кто лучше сумеет изобразить Гамлета на заброшенном погосте, в два часа ночи, чем один из этих двоих юношей, родившихся в том же городе — в Ганди́и, — где когда-то родился маркиз де Ломбай, испытавший перед трупом некоей императрицы страшнейшее, истинно гамлетовское потрясение.

ПЕЙЗАЖ Перевод Е. Лысенко

Нас привлекал пейзаж. Прозаики и поэты, которые описывали пейзаж, существовали всегда. Литературный пейзаж — не изобретение нашего времени. Однако новшеством является пейзаж ради пейзажа, пейзаж как таковой в качестве единственного протагониста романа, рассказа или стихотворения. Если бы какому-нибудь классику сказали, что пейзаж может стать литературным произведением, он бы не понял. Матео Алеману, Саласу Барбадильо, Висенте Эспинелю и даже Сервантесу такой роман, как «Путь к совершенству» Пио Барохи, показался бы нелепым, безумным. «Путь к совершенству» Барохи — это собрание пейзажей, притом великолепное. А для старых писателей главным был человек, а не Природа, человек, а не земля, человек, а не цвет и линия. Ныне же, напротив, когда речь идет о живописи, мы считаем, что кающаяся Магдалина на имеющемся в Прадо чудесном пейзаже Клода Лоррена (долина на рассвете) — лишняя. Известно также, что французские импрессионисты ставили себе правилом писать пейзажи без человеческих фигур.

Я был частым посетителем зала, посвященного Хаэсу в Современном музее. Зал этот напрасно ликвидировали. Я там размышлял о пейзаже в живописи и набирался сил, чтобы упорно продолжать — продолжать и совершенствовать — описание пейзажа. Писатели моего кружка в те времена не ценили Карлоса Хаэса. Не будет преувеличением сказать, что мы его не знали или же знали поверхностно. Нашим любимым пейзажистом был Дарио де Регойос. От Регойоса до Барохи, от пейзажа в живописи до пейзажа в литературе всего один шаг. Однако у Хаэса были те же упорство и настойчивость, что и у нас, — он был нашим братом, пусть мы этого не хотели, — тогда как у Регойоса были наш колорит и наша точность.

Столь часто упоминаемый здесь кружок писателей принес в литературу пейзаж как некую систему. Кастильский и баскский пейзаж описал Бароха. Кастилию описывали и другие. Созерцая пейзаж, мы замирали в восторге, и наши заветные тетрадочки, всегдашний писательский атрибут, заполнялись заметками. В этом новшестве и состоит тайна нововведения, совершенного этими писателями. Автор «Послания к Фабио» говорит:

Как тихо ветер веет на вершине
горы высокой и вздыхает кротко!
И как гудит средь тростника в долине!