Ассы – в массы

К.З. Ну да. Вся показуха уже не просто казалась фальшаком, а им и являлась. Люди в массе своей жили не устроенными. У многих присутствовало двойное дно, которое у людей нестандартных и творческих становилось предметом повышенного интереса врачей психиатров и надзирающих органов. Многие уже не кулуарно, но публично заявляли от том, как они от этой власти страдали. А кое-кто даже делал творческий продукт обличительного свойства.

Куницын нас провел в ГК ВЛКСМ, где тогда трудился Пастухов, ныне выполняющий функции по дипломатической части. И вот тогда в рамках этих лекториев мы выдвинули программу альтернативного развития молодежи, которая называлась «26 восклицательных знаков». После чего начали вызывать родителей в школу, наприсылали комиссий и стали нас дубасить. Игровой характер и наш возраст нисколько при этом не смутил карателей, что послужило поводом сменить вектор отношений с официозом: из «ликвидаторов» мы стали «отзовистами». Причем наша организация уже охватывала несколько школ и начались акции неповиновения. Связи поддерживались через телефоны-автоматы, работавшие от двух копеек, к которым некоторые умельцы приделывали нитку или леску для многоразового использования.

М.Б. А некоторые умели звонить и вовсе заменяя монеты спичками…

К.З. Да… А собирались мы на квартирах, где и обсуждался план действий. Сейчас, став взрослее, мы понимаем, для чего нужна единая школьная форма – а тогда нам всем казалось, что эта обезличивающая униформа. Она и стала первым объектом нападок. Подговорив «товарищей по партии», в определенный день в разные школы пришли ученики без школьной формы, которую они несли под мышками. Таких нарядных никто, естественно, в школы не пустил. Заключительным аккордом акции стало торжественное сожжение горки из школьной формы. Бедные родители, которых постоянно вызывали, страдали в первую очередь. Нас же эти репрессии только веселили. Так наш классный руководитель на очередной линейке, указывая на меня пальцем, произнес, возможно, самое ценное указание за всю свою карьеру. Звучало оно так: «Не подходите к нему и не разговаривайте!». Все хохотали…

Исключать меня было некуда, переводить в соседние школы тоже глупо, поэтому акции продолжились. Мы поучаствовали в неографитизме, где в дело пошел Че Гевара, портретом которого вместе с надписями «Будем как Че», «Коммунизм или смерть» были разрисованы школы. В результате меня лишили всех похвальных грамот, включая грамоту за Олимпиаду.

К 75-му году, лишившись школы и места, где гадить, мы организовали политклуб. Ходили по ЖЭКам, разъясняя, что молодежь в опасности и бродит по улицам неприкаянная, и что нужно место, где бы ее собирать и спасать. Причем, уже тогда была такая тенденция жестокого бухалова портвейна, которой были охвачены и мои коллеги – но я вот не пил. Был слабаком и попросту блевал. Как-то не воспринимал организм, наверное, лет до тридцати. И, возможно, этот фактор настоящей опасности и подвиг работников коммунального хозяйства выдать нам место на Грохольском переулке.

Уже пришло понимание, что никакие мы не коммунисты, а самые что ни на есть анархисты, что подкрепляли обрывочные знания, почерпнутые из советской же литературы. Впрочем, как и о рок-идеологии. Поскольку я отвечал за агитпроп и визуалку в виде плакатов, мимо моего внимания не проходили такие шедевры обличительства как «Кризис безобразия», «По ту сторону рассвета» или вот такое – «Юношеский иллюзионизм как орудие антикоммунизма». Потом я вообще залез в историческую библиотеку и прочитал «О духовном искусстве» и «От кубизма до супрематизма». Причем – в силу идиотического языка и подачи – все это читалось не иначе как в обратном смысле, расширяя кругозор на предмет тех же самых авангардистов: и про Сартра, про ситуационистов или йиппи. Или вот была такая книжка «Другая молодежь Америки». Литература формировала сознание, потому что там была теория. Все революционное изучалось, и привлекало меня в силу возлагаемой товарищами ответственности.