Ассы – в массы

А.Т. Да, но не надо путать людей, которые занимаются «им», и само «оно». Люди могли быть талантливы и в других стилях. И концептуально прозвучало, на мой взгляд, потому что было очень понятным. На мой взгляд, оно не должно быть таким доступным и понятным. Когда оно понятно, то есть угроза стать объектом культуры. А что такое объект культуры? Это товар, у которого есть публика, спрос и предложения. А объект искусства он заявляет нечто неприемлемое в обывательском мире и полочках культурной структуры. То есть, вообще нет этой слезливой мелодрамы бытийной. И если я такой объект воспринимаю и начинаю проповедовать, то вся обывательская структура начинает распадаться. Такой антиобъект, как вирус. Ну вот, мне не нравятся эти вирусы, а культуру, как ни странно, я люблю. Когда-то это было искусством, как у тех же дадаистов автописьмо, но потом это все стало объектами культуры и монетизировалось. И оно стало считываемым и понятным. Публика при этом всегда испытывает какой-то дефицит, и как только он появляется, то массмедиа его подхватывают – и все довольны. А уж если подпольное и запретное, как позиционировалось многое, то это товар с интригой и историей. Деловары при этом превращают предметы культуры в искусство, а люди искусства, они в чистом таком виде и пребывают.

Я начинал с того, что рисовал классическую живопись в духе Вермеера, а потом вдруг понеслась тема американского гиперреализма. Я уже говорил, что в студенческие годы стал популярен Кастанеда, и мне как раз попалась в руки самодельная его копия. Точнее, напечатанная на амбарной книге с хреново проявленными фотографиями – и после одной страницы, где было наклеено штук девять таких фотографий, у тебя уже все плыло перед глазами и читать ты уже ничего не мог. И вот это дало какой-то метафизический багаж, который наложился на новое для меня веяние и приложился к искусству. В виде чистого автоматизма и рефлексии. Происходило это так с тем же Шерстюком. И у меня был фотоаппарат, которым я рефлекторно щелкал чуть ли не через плечо какой-то кадр из пространства. Случайный. И проявлял, проецировал и делал. Фишка гиперреалистическая была в том, что когда изображение спроецировано, контур обведен, перед тобой фотография. Но ты ее не копируешь. И ты, как самурай аэрографом, не глядя, переносишь изображение на холст. Любая сознательная коррекция, уже не то. И не важно, что именно ты переносишь, состояние образуется странное. Как бы делаешь, но без творчества, противореча логике бытия. Сюжет ты не выбираешь, трактовка не позволительна, ты просто как инструмент. Мне многие говорили – а давай эмульсией покроем и перенесем. На что я отвечал: «Так, ребята. Не будет того эффекта, фотографию нельзя так перенести. Нет дискретного рассмотрения, если это чашка, то ты не ведаешь что это чашка». Мне это все нравилось: какое-то пятно, волосы прилипшие, и это состояние понимания вселенной, остальные фотографии тоже были какие-то странные, и в итоге этим заинтересовалась Третьяковка, забравшая работы из этой серии. Протекало все действие под модного на тот период Клауса Шульца, а потом ему на смену пришел Майкл Джира и «Свонс». Был я и поклонником Джозефа Бойса и нравился мне радикализм и минимализм. Жизнь с койотом или углы маргарина, да – меня это впечатляло.

М.Б. Но это все застойный летаргический период, а Перестроечные изменения?

А.Т. С точки зрения реальности, которую мы обсуждали до этого, – это получилась такая сложившаяся картинка калейдоскопа. Калейдоскоп он сам по себе калейдоскоп, сравнивать орнаменты и как они складываются и из чего-это иное. Все эти правительства, социальные изменения, персонажи, которые участвовали в культуре – короче, все, что принято называть жизнью – это калейдоскоп. Кто его и зачем держит и крутит – не так важно, потому что это тоже многосоставной вопрос.

М.Б. Принято считать, что роль госструктур перестроечного времени в этом тоже есть. Они, вроде, уже отпустили вожжи и занялись своими делами.