Гарик подсунул музыку и мозги пролечил, именно пролечил. И вот какая история получается: человек умирает, и сразу начинаются обсуждения, а что он такого сделал? Сделал на самом деле то, чего остальные не сделают никогда, тратил свое время на остальных. Сам был этим чистым сгустком искусства, о чем и заявлял, но никто так и не понял. Он делал людей, о чем он сам и говорил, соприкасался с ними, менял их. В общении и состояло его делание, не выпиливание и краскомазание. Он не просто перечитывал тебе какие-то книжки, это был высший пилотаж. А то, что он делал в виде моды, перформансов, во многом было похоже на ерунду, потому что ему самому не очень-то интересно было это все делать. Жест, позиции и принципы были важнее. К тому же у него была своя тема винтажной одежды с Тишинки, он многих в нее погрузил. Но принципы были важнее – и они работали. И были люди с таким же сознанием, незамутненным вокруг. А остальные как-то смотрели сбоку и уже тогда кумекали, а зачем им это может пригодиться. Но делали тоже яркое и веселое. Новое, хотя и не без кумиров и прицелов. Это была компания, которая моталась между Питером и Москвой и все были увлечены – внести свою лепту в движение. Те деятели, кто еще более сбоку уже смотрели, что у тех получится и подключились позднее. Собственно, они и остались в девяностых и нынешнее время. Еще были такие, которые работали в художественных комбинатах, делали госзаказ, и арт-менеджеров тогда не было.
Группировка «Детского Сада» была связана с театром Васильева, куда я ходил сниматься в фильме Кайдановского. Там был и Борис Юхананов, но мне вот не нравился этот подход – а давайте сделаем театр немного иным – мне нравилась жесть. Мне вот «Петрушка» не нравится. А Васильев ставил свое, и от этого вздыхала вся Москва. Она вообще всегда любила повздыхать как климактерическая толстуха. Когда она начинает что-то чувствовать. И это были времена сероватые, но уже была объявлена Перестройка и толстуха завздыхала. Сейчас еще хуже, потому что, постарев еще, она молодится, ходит на молодежные дискотеки и трясет там своими пергидрольными волосами.
Были другие круги художественные, но в них я совсем не стремился, к тому же во второй половине восьмидесятых все они были представлены на арт-площадках. Звали и меня. Первое выступление состоялось на Кузнецком мосту. Я тогда учился рисовать и решать проблемы визуального выражения. Но не в плане навыка, а в плане самоотдачи и личного роста. И Гарик мне подсунул «Свонс», с которого я переключился на музыку. Индустриальную. Вот с первым репертуаром я оказался на Кузнецком; сзади меня расходились лучи в духе фильмов о Третьем Рейхе и играл я на датчиках. Леша Борисов играл на гитаре, вместо ударных были листы железа и стоял панический грохот. Случайно там присутствовал Брайан Ино, который сказал – я не понимаю, у нас на такие концерты ходят убитые наркоманы, отребье и все что «не общество». А у вас это все происходит в центральном выставочном зале и публика стоит в мехах. Я не понимаю. Это имеет отношение к пониманию инфернальности. Иностранцы не хотят чувствовать эту инфернальность. Они хотят наблюдать модификации этой инфернальности, и все у них по полочкам разложено. Вот есть яппи, а есть панки. А без яппи, ни хиппи, ни панки не нужны. А у нас какая-то инфернальная трясина, из которой вылезает, например, Петя Мамонов, с манифестами этой инфернальности в виде песен «Звуков Му». Знакомые музыканты были, но это была музыка, а я занимался саундом. В музыке уже было определение
М.Б.
Давай немного про «Популярную Механику» и твое видение этого процесса.