Астрея. Имперский символизм в XVI веке

Доблестный и знатный римлянин Тит, взбешённый нанесёнными ему обидами, врывается на сцену в сопровождении своих друзей. В руках они держат луки и стрелы, с прикреплёнными к наконечникам письмами. Тит ищет повсюду покинувшую землю Астрею. И одни из первых своих слов в этой сцене произносит на латыни:

Terras Astraea reliquit…[252]

«Малый запас» латыни (small Latin) Шекспира[253] явно включал в себя описание четырёх эпох Овидия. Терзаемый тоской Тит заклинает своих спутников искать Астрею везде: на суше, на море и даже в подземном царстве.

А вступите в Плутоново владенье,
Не откажите передать прошенье;
Сказать, что помощи и правосудья
Старик Андроник просит у него,
Что страждет он в неблагодарном Риме. —
О Рим!..[254]

Но Справедливости нигде нет, и тогда он решает достать её с небес силой. За этим следует очень необычная сцена. Тит и его друзья пускают свои стрелы с прикреплёнными к ним мольбами или посланиями в небо, чтобы они достигли богов. Они попадают в некоторые знаки зодиака, и те падают со своих мест. Одна из стрел, выпущенная Люцием, поражает Деву[255].

Поиски Астреи на земле и попадание в Деву на небе очевидно связаны между собой, поскольку Дева, как нам известно, это Астрея, бежавшая на небо из одержимого злом мира.

Пьеса на всём своём протяжении проникнута темой империи. Доблестный Тит должен был быть императором вместо безнравственного Сатурнина (чьё имя является злой противоположностью золотому веку Сатурна)[256]. Благородная и непорочная римская девушка Лавиния была самым постыдным образом обесчещена и изувечена. Произошедшее с ней свело Тита с ума и заставило стрелять по звёздам в поисках справедливости. Но праведная империя возвращается с Люцием. Он справедливый человек, и в конце становится цезарем, правление которого «избавит Рим от горя и от слёз»[257]. Поэтому очень важно то, что именно Люций[258] попал в Деву в сцене со стрельбой, вернув её на землю. Таким образом, апофеоз Люция в финале пьесы, возможно, воплощает Возвращение Девы (the Return of the Virgin) – возврат к справедливой империи и золотому веку.

Едва ли Шекспир мог быть не в курсе широко распространённого отождествления Елизаветы с Астреей. И едва ли он мог не знать доводов из книг, которые были более или менее обязательны к чтению в каждой приходской церкви и в которых Люций представлялся первым христианским королём Англии[259]. Напомним, что «Книга мучеников» Фокса начинается с Люция и заканчивается Елизаветой. Из этого можно предположить, что появление Астреи-Девы в «Тите Андронике» определённо связывает Шекспира с обсуждаемыми нами темами.

Тема монархии, особенно в контексте английской истории, глубоко волновала Шекспира. Споры о том, прослеживается ли «имперская тема» в образах его пьес[260], упускают из виду реальную имперскую тему, которой не мог избежать никто из живших в тюдоровской Англии. Была ли она для Шекспира не только национальной, но и религиозной в дантовском смысле темой?

Удивительная и необычная трактовка Шекспиром образа Астреи, столь далёкая в своей страстности и необузданности не только от шаблонной Астреи маскарада лорда-мэра, но также и от более тонкой неоплатонической Девы придворного поэта, оставляет вечный знак вопроса напротив его имени.

Астрея, Имперская Луна и Дева Мария

Астрея как символ легко связывается с другими символами Елизаветы. Выдвинутое нами в начале этого исследования предположение, что как имя королевы она может стать той нитью Ариадны, которая проведёт нас через весь елизаветинский символизм в целом, уже отчасти доказало свою справедливость и может быть развито дальше.

Возьмём, к примеру, лунный символизм. Богиня луны под разными именами – Дианы, Цинтии, Бельфебеи – является одной из самых популярных фигур, используемых почитателями Елизаветы, а культ Цинтии в умах некоторых поэтов наполняется неким эзотерико-философским смыслом.

Из проведённого исследования мы знаем, что луна – это символ империи, а солнце – папства. И, следовательно, дева имперской реформы, противостоявшая притязаниям пап, вполне может стать целомудренной лунной богиней, источающей со своего королевского трона сияние чистой религии. Кроме того, имперский культ всегда искал себе философского обоснования: идеальный правитель – это всегда король-философ. Так называемая елизаветинская «Школа ночи» с её поклонением Цинтии и приверженностью умственному созерцанию[261] могла опираться на «имперскую» традицию не только в политическом, но также и в религиозном, философском и поэтическом смыслах.