Атаман Устя

Наконецъ молодой малый отвернулся отъ книги, слъ бокомъ къ столу и, опершись на него локтемъ, положилъ щеку на кулакъ.

Атаманъ Устя — кому казался красавцемъ, а кому, напротивъ того, гораздо неказистъ, непригожъ и даже совсмъ непонутру. Все-таки атаманъ равно дивилъ всякаго человка на первый взглядъ своимъ чуднымъ видомъ, лицомъ, ростомъ и складомъ. Словно не мужчиной казался онъ по виду, а будто еще парень, лтъ много восемнадцати. Зато съ лица будто старъ, иль ужъ больно зло это лицо и на старое смахиваетъ.

Скоре сухопарый и худой, чмъ плотный, Устя казался еще невыросшимъ и несложившимся вполн мужчиной. Но плечи, сравнительно съ ростомъ, были довольно широки, грудь высокая, ростъ для молодца средній. За то ноги малы, руки тоже малы и блы, будто у барича. Голова тоже небольшая, черная, хоть коротко острижена, а кудрявая, такъ что вся будто въ мерлушк черной, барашка курчаваго.

Если всмъ своимъ видомъ малый не походилъ на взрослаго мужчину и еще того меньше на атамана разбойничьей шайки, то ужь лицомъ совсмъ смахивалъ на барченка или купчика какого изъ города. Только бы не брови!..

Было бы молодое и чистое лицо Усти слегка загорлое, пожалуй совсмъ обыкновенное, годное и для всякаго парня, еслибы только не чудный ротъ, да не чудныя брови. Этотъ ротъ и эти брови были не простые, обыкновенные, а бросались въ глаза каждому сразу. Они даже будто не ладили между собой, будто вкъ спорили. Ротъ добрый, годный и для сердечнаго парня и пожалуй даже хоть для смхуньи-двицы… А брови нехорошія, будто злыя, прямо подъ-стать не только парню, а «сибирному» душегубу лютому, каторжному.

Маленькій ротъ Усти съ сильно вздернутой вверхъ заячьей губой вчно оставлялъ на виду верхній рядъ блыхъ зубовъ и придавалъ лицу его ребячески добродушный видъ. Эта вздернутая верхняя губа, пухлая, розовая, вкъ топырилась будто, и торчала — шаловливо, наивно, чуть не глуповато. Небольшой носъ загибался къ ней сильной горбиной, и былъ совсмъ, какъ сказывается, орлиный. И вотъ отъ него, надъ узкими, черными, будто миндалемъ вырзанными, глазами, смлыми и упорными… шли отъ переносицы густыя и тонкія черныя брови, но не облегали глазъ полукружіемъ или дугой, какъ у всхъ людей, а расходились прямо и вверхъ. И концы ихъ у висковъ были выше переносицы… Вотъ эти-то брови и не ладили съ дтскимъ ртомъ, — а придавали всему лицу что-то злое и дикое, упрямое и отчаянное… Коли за эту заячью, дтски-пухлую, да розовую губку и блые зубки парень годился бы въ женихи любой купецкой дочери или барышн, то за брови эти — прямо выбирай его въ атаманы разбойниковъ.

Когда Устя, разгнвавшись на кого, прищуритъ свои огневые глаза, черные какъ у цыгана, и сморщитъ брови, то они еще больше опустятся надъ орлинымъ носомъ, а крайніе кончики ихъ, кажетъ, еще больше поднялись… И глянетъ молодой парень разбойнымъ бездушнымъ взглядомъ такъ, что уноси ноги. Того гляди за ножъ схватится и рзнетъ, не упредивъ и словечкомъ. И всмъ чуднымъ лицомъ этимъ — сдается онъ не человкъ, а птица хищная или зврь лютый… Или того хуже!.. А что? Да бываетъ грхъ на земл, что, при рожденьи на свтъ Божій младенца, мать, мучаясь, поминаетъ часто врага человческаго. И приходитъ онъ къ родильниц въ помочь, да на лик новорожденнаго младенца отпечатлваетъ свой ликъ, а въ душу его неповинную вдохнетъ «отчаянье» свое сатаниново. Кром того, все лицо Усти кажетъ еще сурове изъ-за длиннаго благо рубца на лбу, отъ виска и до пробора, оставшагося посл раны шашкой въ голову. Рубецъ, тонкій и ровный, не безобразитъ его, а будто только придаетъ лицу еще боле злой и дикій видъ. И кажетъ атаманъ для кого красавецъ писаный, а для кого — въ бровяхъ этихъ, да въ рубц, сама будто нечистая сила сказывается.

Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрлъ или голову долой топоромъ. А бжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на дн морскомъ, подъ страхомъ того же разстрла и себ, и приведутъ къ атаману на расправу.

VII