Атаман Устя

— Да, старость… забурчалъ ддъ. Помирать пора. И года-то мои другіе, лядащіе, да и времена-то другія на Руси, варварскія, безпутныя, да и люди-то нон почти не въ примръ хуже. Все негодница, душегубы… Честныхъ людей все мен, а воровъ, да лиходевъ, — все бол да бол… А все потому, что Бога прогнвали! Былъ царь Петръ Лексичъ, прибралъ его Господь, и пошли на Руси править царицы. Вотъ оно все прахомъ и идетъ. Нешто это бабье дло — государствовать? Да и не живучи он. Вотъ за тридцать годовъ со смерти императора всероссійскаго ужь третья царица государитъ. То была Катерина Лексевна, а тамъ — Анна Ивановна, а нон третья — Лизаветъ Петровна годовъ ужь боле десятка царствуетъ. И все-то бабы… Вотъ лихія времена и пошли. Добрымъ людямъ — черенъ день пришелъ, а негодниц всякой — масляница. Хошь сытъ быть — иди въ лютые разбойнички… Вотъ и я этакъ-то въ разбойникахъ нанямшись батракомъ. Спасибо: рка кормитъ, рыбка есть. А не клюй рыбка… Атаманъ скажетъ: «иди съ нами, дармодъ. Душегубствуй!» А нешто мн можно. Хорошо молодымъ. Ихъ вкъ дологъ, поживетъ, покается въ грхахъ и душу свою, смотри, и спасетъ. Бываетъ, встимо, что и молодой вдругъ нарвется, убьютъ. И предстанетъ его душа негаданно предъ Господомъ. Ну, Батюшка, Отецъ небесный, проститъ, призритъ на младость и малоуміе. А мн ино дло! Мн душегубить не рука. Не нынзавтра помрешь, вотъ на томъ свт до Господа и не допустятъ, а скажутъ теб ангелы да угодники Божьи: «ты чего-жъ это, старый хрычъ, злодйствовалъ? У тебя смерть за плечами ужь была, теб бы старые грхи замаливать, а ты на старости новыхъ натворилъ? Взять его, лютаго гршника, во адъ, на сковороду!..» Да. Вотъ тогда на всю жисть и пропадешь, вки вчные въ пещи огненной и гори… Нтъ, теб, Трифонъ, лиходить не рука… Теб вотъ рыбку ловить!.. А ты какъ на бережокъ, такъ дрыхать. Сейчасъ вотъ мразь всякая ползла. Воевода Камышинскій привидился и будто въ плети и въ клейма указалъ взять. Э-эхъ-ма!..

Блоусъ, переставъ дремать и слдя за удочками, чаще и чаще вытаскивалъ рыбу, и скоро кадушка стала наполняться черезъ край.

Ддушка не былъ рыболовомъ по охот или съ молоду. Блоусъ по прозвищу, онъ былъ крещенъ во имя святого Трифона… И всю жизнь такъ звался, пока не попалъ на Поволжье, гд свое имя мірское всякъ вмст съ совстью въ матушку Волгу будто закидывалъ, а она знать уносила и совсть, и имячко въ Каспій. Всякъ тутъ другимъ именемъ крестился, а если и продолжалъ зваться именемъ угодника, то съ кличкой пополамъ. А ужь по прозванью своему, по родин, по округ или по городу какому и селу никогда никто не сказывался и такъ крпко затаивалъ, что иной разъ и самъ чуть не позабывалъ, откуда онъ родомъ. А таить надо. Неровенъ часъ, грхъ какой. Попадешься команд, да другъ-пріятель и выдастъ. «Онъ де, такой сякой, изъ-подъ Костромы, или Нижняго, или Владиміра». Да и деревню назоветъ, и пойдутъ волочить волокитой, да съ села-то и родныхъ, и дтей, и кумовьевъ всхъ притянутъ и запутаютъ… И своимъ грхомъ безвинныхъ загубишь. А вотъ зовись-ка Блоусъ, Орелка, Клинъ, Чупро, Беркутъ, Соврасъ, альбо еще какъ желаетъ атаманъ, либо молодцы. Попался! «Какъ звать?» «Беркутъ!» «А имя во святомъ крещеньи?» — «Запамятовалъ!» — «А откуда родомъ?» — «Не упомню. Малъ-малешенекъ, глупъ-глупешенекъ, середь поля остался и отца съ матерью не упомню, а взятъ былъ разбойниками и обученъ ихъ длу…» Вотъ тутъ волокита и ищи-свищи твоихъ сродственниковъ. Помается да такъ тебя, Блоуса или Орелку, и пропишетъ, да такъ съ этимъ прозвищемъ и острогъ, и кнутъ, и Сибирь, и все пройдетъ. Никому не въ укоръ, никому не въ безчестье и своимъ не на горе и бды. Такъ-то вотъ, сказываютъ, одинъ палачъ одного добра молодца острожнаго, прозвищемъ Шестерика, заглазно нахвастался и напросился воевод — шестерить. Руки, ноги и башку пополамъ рубить. Воевода дозволилъ. Ань глядь, Шестерикъ-то — его же палачевъ бглый сынъ, котораго онъ семь годовъ искалъ, надрывался да плакался… Вотъ и шестери сына родного — не будешь хвастать.

Ддушка Блоусъ именемъ былъ Трифонъ, по прозвищу Сусликовъ, съ вотчины боярина князя Голицына, изъ-подъ Костромы. Былъ Тришка, парень въ двадцать лтъ, молодчина, собой, попался на глаза боярину въ побывку его въ вотчин, и взялъ его князь во дворъ, увезъ въ Москву и нарядилъ казачкомъ.

А былъ его бояринъ Голицынъ первый человкъ въ Москв и во всемъ государств. Давно то было… Сколько годовъ тому, ддушка Блоусъ помнить не можетъ. Былъ у нихъ въ позапрошлый годъ, проходомъ ко святымъ мстамъ — монахъ, грамотй и умница. Взяли его молодцы на дорог и привели къ атаману. Опросивъ старца, атаманъ отпустилъ его, да еще покормить веллъ. Вотъ разговорился съ нимъ Блоусъ о себ, молодыхъ годахъ да о боярин своемъ. Счелъ старецъ года его и сказалъ: «Ну, Блоусъ, теб, поди, девятый десятокъ лтъ идетъ. Вдь то все было еще при цар еодор, альбо при царевн Софь. Другой тогда вкъ былъ, не нашъ. Нын, новый вкъ идетъ.»

— Воистину другой вкъ то былъ! поминаетъ часто теперь Блоусъ. Другой вкъ — люди другіе. Да и годамъ-то счетъ нын неврный пошелъ. Антихристовъ счетъ.