Атаман Устя

Наконецъ, наступилъ тотъ вечеръ, когда молодецъ сталъ глядть на нее ужь не какъ на атамана-пріятеля, а какъ на казачку донскую, а затмъ обнималъ и цловалъ ее до потери въ ней разсудка и сознанія всего окружающаго міра.

Убжать съ Волги за нимъ? Устя не колебалась ни мгновенья. Она пошла бы за нимъ на край свта, даже на врную смерть!

Она просила у него годикъ любви, и онъ общалъ ей. А теперь она ужъ мысленно соглашалась продать свою жизнь еще дешевле, еслибъ того потребовала простая случайность, а не только онъ самъ…

— Хотя мсяцъ одинъ съ нимъ! Видть его, слушать его, любить его! Отдать ему и душу и тло… А тамъ — будь, что будетъ. Помру не горюя! Былъ и у меня мой таланъ.

Здсь, на Волг, сто разъ зря могли убить атамана, и померла бы двушка, не извдавъ того, что онъ съ собой въ эту глушь занесъ и въ ея душу заронилъ… просвтляя и будто окрыляя ее.

Уходить изъ Яра, откуда и вся шайка должна была поневол подниматься на другія мста, Устя ршила легко. Ее смущало только одно: какъ явится она въ городъ? Что будетъ тамъ? Какъ на нее народъ глядть будетъ? Вдь она все-таки душегубила долго на низовь. Онъ это знаетъ и долженъ доложить начальству. А если ее тотчасъ, возьмутъ у него хоть силкомъ и будутъ судить и казнить. Неужели и мсяца не дадутъ прожить съ нимъ? И Уст, конечно, лучше хотлось удержать любимаго молодца у себя, взять его за Волгу, бжать съ шайкой и съ нимъ на Узеня, въ скиты среди лсовъ, и зажить мирно…

Да. Но онъ не хотлъ этого…

А теперь ужъ не она вольна была надъ нимъ, а онъ воленъ надъ ней. Онъ указывалъ, а она слушалась безпрекословно. И Устя ршилась!

Она уже сожалла, что потеряла много времени, все не ршавшись сознаться ему. И она положила, не мшкая боле, вырывъ деньги на гор, передать ихъ Орлику, собрать молодцовъ на сходъ для выбора эсаула въ атаманы, а самой проститься со всмъ — съ Волгой и дикой разбойной жизнью, на которую чудно такъ, а теперь ей даже непонятно, толкнула ее судьба со станицы донской. Какъ это случилось? Какъ могла она ужиться тутъ? Какъ могла она кидаться въ битвы и ради грабежа убивать людей… Сердце, что ли, было ожесточено неправдой людской, а теперь смягчилось. Можетъ быть: вдь оно, сердце, — теперь другое.

Двушка оглянулась кругомъ съ высокой горы, радостно улыбаясь… И она крикнула вдругъ:

— Вотъ, вы, низовскіе края, ты матушка Волга, видли вы атамана-двицу!.. И боле не увидите! А почему? Не знаете! Вы не знаете, что онъ меня цлуетъ! Да вы вдь — мертвые!.. Въ васъ нтъ того, что вотъ у меня на сердц. Свое солнышко!

И, озираясь на десятки верстъ кругомъ, она восторженно прощалась съ прошлой жизнью и этими краями, гд тишь и дичь, и безлюдье для иного отверженника — раздолье, а ей, казачк, носившей въ себ горячее двичье сердце, тутъ всегда сдавалось какъ-то жутко, томительно и безразсвтно!.. И вотъ разсвло! Свое солнышко въ груди засвтило ярко. И пора уходить, бжать отсюда…

XX

Засцкій нетерпливо и съ тайнымъ трепетомъ ждалъ возвращенія Усти. Онъ не любилъ оставаться безъ нея въ дом и со стыдомъ признавался себ, что онъ просто труситъ.

— Помилуй Богъ! долго ли!.. всякой бд упасть!

Устя, вернувшись съ горы и увидавшись съ Засцкимъ, сказала кротко и радостно:

— А я на гор прощалась съ разбойной жизнью. Въ вечеру надну платье, въ какомъ всю жизнь ходила прежде, чмъ въ атаманы попасть… У меня такое приготовлено уже три дня.

— Сдлай милость! весело отозвался Засцкій. — Мн даже любопытно на тебя поглядть въ женскомъ плать. Небось, еще краше будешь.

И молодой человкъ, пользуясь уходомъ внизъ своего пстуна, приблизился къ ней, обнялъ двушку, поцловалъ и долго глядлъ ей въ лицо, въ глаза…

— Вретъ мой Терентьичъ, вымолвилъ онъ нжно. Брешетъ собака!.. Хрычъ отъ старости ослпъ. Не видитъ, что за диковинная ты двушка и разумомъ, и душой и ликомъ.

— А что онъ сказываетъ? Что я — злючая или дурная…

— Нтъ. Что? Онъ, старый хрычъ, такое поетъ, что его бы въ острогъ посадить слдовало. Ну, да пускай себ тшится. Его вранье мн вдь не указъ…

И Засцкій снова сталъ цловать двушку.

— Пусти… пора… тихо вымолвила, Устя, освобождаясь чрезъ силу, противъ воли отрываясь отъ него.

— Куда-жь опять?

— Надо. Скоре. Что мшкать… Не терпится мн, скоре отсюда уходить. Сейчасъ велю собрать молодцовъ на сходъ, а сама пойду къ эсаулу. Распоряжусь всмъ и тогда съ Богомъ.

— Зачмъ ихъ собирать? Зачмъ теб итти къ эсаулу? Уйдемъ просто, какъ смеркнется…

— Нтъ… Что же… Да такъ и хуже… Надо открыто, смло… Вотъ деньги отдамъ Орлику и все-таки надо проститься съ нимъ и со всми!

Засцкій задумался и вздохнулъ.

— Ты что же? удивилась Устя.

— Ничего… такъ что-то. Вдь у меня все-таки, что ни говори…

Онъ запнулся.

— Что, сказывай.

— Все-таки сердце не на мст, покуда мы здсь, слегка красня, вымолвилъ капралъ, стыдясь того чувства, которое заговорило въ немъ внезапно.

— Полно… Прежде, въ первые дни, сгоряча они могли противъ моей воли пойти, да и то не пошли… А теперь гд же! Да и всему перемна. Я сама ухожу отъ нихъ.

— То-то и худо. Какъ же имъ безъ атамана оставаться?

— Они Орлика пуще меня уважаютъ и рады будутъ его за мсто меня имть.