Аукцион

Дорогой Иван Андреевич!

Нет сил видеть трагедию, разыгрывающуюся ныне в Нижнем Новгороде, на «Всероссийской промышленной и сельскохозяйственной выставке».

Савва Иванович Мамонтов, имеющий, видно, добрые отношения с министром финансов Сергеем Юльевичем Витте, чувствовал себя здесь хозяином, но не хамом-нуворишем, как большинство наших хозяев, а меценатом, которого отличают такт и доброжелательство, что вообще присуще истинно русскому интеллигенту, радеющему о культуре не на словах, а на деле. Он и привлек к росписи павильона, посвященного Крайнему Северу, своего любимца Константина Коровина, а огромные панно в центральном павильоне поручил Врубелю. Конечно, только Мамонтов мог позволить себе такое. Когда старики академики развесили в центральном павильоне свои картины в громадных рамах, они оказались раздавленными талантливостью Врубеля. Работает он с невероятной скоростью и не считает нужным скрывать этого. Представляете, как это злобит его многочисленных врагов?! На одной стене наш сюжет, русский. А на противоположной — его панно «Принцесса Греза» по Эдмону Ростану. Он, кстати, сам и перевод сделал. Тот, что опубликовали, не понравился ему; французский, латынь Врубель знает, как русский, в совершенстве; по-моему, и немецкий чувствует великолепно, Ростановскую вещь сделал мастерски, лучше наших литераторов. Вообще же, коли говорить о иерархии в мире искусств, то, бесспорно, на первом месте стоит музыка, на втором живопись и лишь на третьем литература. Ведь ни Бах, ни Мусоргский перевода не требуют, они входят в сердца и души сразу же и навсегда. А литература субъективна в восприятии, да и перевод потребен отменный, соответствующий созданной прозе. Кстати, Врубель эпатирует общественность, браня повсюду Толстого: мол, пристрастен, Анну Каренину не любит, оттого и бросил ее под поезд, князя Андрея терпеть не может, оттого и заставляет его, несчастного, мучаться в лазарете. Признает только «Севастопольские рассказы». Считает, Толстой присвоил себе функции высшего судии, а сие, по его мнению, от папства. Достоевского тоже костит, мол, конструирует характер, подделка под Запад, оттого в Лондоне так и нравится. Зато Гоголя знает наизусть; читая, плачет и смеется, как ребенок.

Отвлекся. Это я с силами собирался, чтоб рассказать про то, что разыгралось на моих глазах.

Гроза начала собираться, когда приехали старцы из Академии, дабы самолично наблюдать за развеской своих картин. Когда Коровин пришёл в павильон (Врубель в то время работал под потолком, на лесах, как только не сверзился, сделаны шатко, все скрипит, шатается!), поглядел на привезенные работы — сплошь мундиры с крестами или же безоблачные дали, и то и другое зализано отменно, — лицо его помрачнело.

«Зарежут Врубеля, Вася, — сказал он мне, — не простят, что его панно давят этих карликов».

Я, признаться, решил, что живописец, как и всякий человек искусства, склонен к преувеличениям, и не поверил ему. Действительно, что можно сделать с готовой уже работой, поражающей каждого, кто входит в павильон?!

Однако по прошествии немногих дней лишний раз убедился в том, что художник всегда чувствует точнее, чем мы, грешные.

Старцы из Императорской Академии объявили, что не желают выставлять свои картины рядом с «дэкадэнтским безобразием» Врубеля. Кто-то подсказал им, что решение Сергей Юльевича Витте об оформлении павильонов не согласовано с Императорской Академией. Была создана специальная комиссия, которая прибыла в Нижний Новгород и сразу ж» забраковала панно Врубеля как чуждые «духу православия, Самодержия и Народности».

Бедный Врубель впал в прострацию, начал прикладываться к бутылке, и, что б с ним стало, не знаю — сначала травили в Киеве, запретив роспись Собора, травят постоянно в довременной печати за «дэкадэнтство», — не покровительствуй ему Мамонтов и не обожай его наш добрый Поленов. Оба бросились в бой, каждый по— своему. Мамонтов отправился к Витте, Поленов к Врубелю, опекал ею, как добрый дядька, не отходил ни днем, ни ночью. Витте, выслушав Мамонтова, обещал подумать. Положение его трудное, как-никак живописью, распоряжается не кто— нибудь, а Великий Князь, его слово есть истина в последней инстанции. А Мамонтов, закусив удила, не стал дожидаться решения вопроса в Сферах, вернулся в Нижний и, не скупясь на «борзых» для местного начальства, арендовал пустырь возле Всероссийской выставки. Несмотря на всю нашу азиатскую неповоротливую косность, Мамонтов получил разрешение властей и в несколько дней построил павильон специально дли панно Врубеля. И повелел у входа повесить огромную вывеску: «Выставка декоративных паяно художника Врубеля, забракованных жюри Императорской Академии художеств».

Поленов помог закончить второе панно, поскольку Врубель по-прежнему был в прострации, ошеломленный и раздавленный.

А когда именно на Врубеля повалили толпы народа и художник узнал о невероятном своем успехе, он сел в поезд и уехал из Нижнего. Истинная слава пришла к нему в его отсутствие.

Я спросил Поленова, что слышно о несчастном, опасаясь за него.

Тот ответил, чтоб я не переживал, ибо Врубель уехал к своей невесте, оперной певице Надежде Забеле; любит ее без ума; это, верно, и спасло его от гибели в те страшные дни.

Давай-то бог, чтоб всегда любовь помогала художнику.

Да его ли одного это доля?! Не есть ли это удел всего нашего общества, где Истину определяет Победоносцев да те еще, кто толпится вокруг трона?!

Я пробуду здесь до конца месяца, Иван Андреевич. Адрес мой прежний, гостиница «Волга». Был бы рад Вашему письму.

Нижайший поклон всему милому семейству.

Искренне Ваш

Василий Скорятин.