Аукцион

Ростопчин и Степанов расстались в пять утра; от Грешева поехали в Сохо; пили; князь сделался серым, лицо отекло, веки набрякли, казались водянистыми, ночью он был как-то неестественно, истерически весел; порою, однако, замирал; глаза становились неживыми; повторял то и дело: «Чем мы им мешаем? Я хочу понять, чем мы можем им мешать?!»; когда Степанов заметил, что они могут мешать тем, кому не угоден диалог, князь досадливо махнул рукой; «Митя, не впутывай в наши добрые отношения пропаганду»; пригласил аккуратненькую немочку танцевать; музыка была оглушающей, какие-то зловещие рок-н-роллы, и, хотя Ростопчин ловко двигался в такт мелодии, весь его облик протестовал против нее; Степанов вспомнил доктора Кирсанова, тот рассказывал ему про свою стратегию с девушками, выработанную еще в конце тридцатых годов: «Без патефона ничего не выйдет; необходима тройка хороших пластинок, «Брызги шампанского», «Не оставляй меня» или что-то в этом роде; танго-путь к блаженству; легальное объятие, поцелуй в конце танца правомочен, продолжение нежности; чувство тоже имеет свою логику».

Ростопчин двигался в такт рваной мелодии, вскидывая руки, лицо его все больше бледнело; он что-то говорил немочке; та отвечала деловито, без улыбки; договариваются, понял Степанов, это здесь просто, форма сделки, только без печати нотариальной конторы; снова вспомнил Берлин, лето шестьдесят восьмого, жаркое лето; Степанов тогда пригласил Анджелу с подругой, звали ее Ани; высокая, в больших очках, грустная-грустная; Режиссер был еще жив; тоже танцевал, и Степанов не мог сдержать улыбки, когда шестидесятилетний Режиссер отплясывал с Ани; шестьдесят лет, конечно, не возраст для мужчины; любимые женщины говорят, что это пора расцвета, привирают, конечно же; мне тогда было тридцать шесть, как же пролетело время, ай-яй-яй! «Сейчас тебе пятьдесят три, — подумал он, — и ты убежден, что все еще впереди; великое свойство человеческой натуры — надежда на лучшее, забвение прожитого; Режиссеру было шестьдесят, всего на семь лет старше меня». Степанов когда-то написал стихи, он продолжал писать в стол; после конфуза со Светловым стыдился показывать кому бы то ни было; «Мне тридцать, мне тридцать, мне скоро шестьсот, идет мой последний молоденький год...»

Он смотрел на Ростопчина, который странно, дергаясь, двигался в такт музыке, вспоминал Будапешт, художницу Еву Карпати, тихий Дом творчества кинематографистов на берегу Дуная, ее крохотное ателье на улице Толбухина, вспоминал, как она показывала ему свои странные картины, все в синем цвете; девушки и птицы; «Я не хочу выставляться. Зачем? Живопись — это всегда для себя». Он тогда написал ей стихи, там были строки: «Ведь если приходим не мы, то другие; чужие другие, плохие; все смертно, все тленно, все глупо, пассивность таланта преступна!» Перед вылетом Ева спросила: «Хочешь, чтобы я приехала к тебе?» А он видел перед собою лицо маленькой Бэмби, Лыса тогда еще не было, видел лицо Нади с ее круглыми глазами, ямочки на щеках и не знал еще тогда ничего про то, что у нее было, казнил себя постоянно за самого себя, за то, что так алчен к людям; «Ты коллекционер, — сказала ему Надя во время очередной ссоры, — ты собираешь людской гербарий». Он поцеловал Еву в ее вздернутый смешной нос, взял за уши, приблизил ее лицо к себе и ответил: «Я очень этого хочу, только, пожалуйста, не приезжай ко мне, ни за что не приезжай; взрослые умеют терпеть боль, а маленькие от нее гибнут».

— К вам можно? — спросила Степанова черненькая, чем-то похожая на Еву девушка. — Вам скучно, я готова вас развлекать.

Степанов погладил ее по щеке, усмехнулся.

— У меня нет денег, Василек.

— Что? — девушка удивилась. — Что вы сказали?

— Я сказал, что у меня нет денег.

— Это я поняла... Василек... Что это?

— Это цветок. Или имя. Русское имя. У меня был друг, он умер, он всех хороших людей — мужчин и женщин — называл Василек.

— Как интересно. Откуда вы знаете русский?

— Потому что я русский.

— Впервые в жизни вижу русского. Хотя нет, я видела Хачатуряна.

— Он армянин.

— Какая разница? Ведь он из России.

Подошел Ростопчин, сказал:

— Завтра в девять тридцать в «Сотби». Не опаздывай, там надо загодя взять места, будет куча народа. До скорого!

...Ростопчин вернулся в «Кларидж» в восемь утра; в холле сидела Софи-Клер; она поднялась навстречу ему с кресла; улыбка у нее была холодная, как маска.

— Здравствуй, милый, как я рада тебя видеть.

— Здравствуй, — ответил Ростопчин. — Что-нибудь случилось с Женей?

— Ровным счетом ничего. Просто я приехала повидать тебя.

— Давно?

— Только что.

— Позавтракаем вместе?

— С удовольствием.

— Слава богу, что с мальчиком все в порядке, Поднимешься ко мне? Я хочу принять душ и переодеться.

— О нет, я закажу нам завтрак здесь,

— Только мне закажи континентальный, я не терплю вашу островную овсянку.

— Хорошо, милый. Будешь есть яичницу с ветчиной? Ты ведь так любил яичницу с ветчиной...