Аукцион

— Три часа, — Пат наконец улыбнулась, и Фолу очень понравилась ее улыбка, такая она была открытая, дружелюбная.

«Если бы мне не было сорока четырех, — подумал он, — если бы у меня не было трех детей... Впрочем, — возразил он себе, — почему я решил, что она думает так же? Нет, я решил верно, у нее ранние морщинки у глаз, хотя очень молода, и в ней есть та зажатость, которая появляется у тех девушек, которых кто-то обидел. Растет поколение парней, лишенное жалости; но, в общем, как правило, жестоки лишь белоручки, избалованные хорошо зарабатывающими отцами вроде меня. Бедная Америка, кто сможет воевать за нее? Дергающиеся наркоманы? Тупые парни из провинции, которые ничего не умеют, если нет над ними дядьки?»

— Три часа, — усмехнулся Годилин. — Это дафе я понял с моим уфасным английским... Он вас спросил, сколько времени мы знакомы?

Фола стала занимать эта игра; каждый тест — форма игры так или иначе; он опять же не дал Пат ответить Годилину, поинтересовался:

— С вами подписали контракт на работу?

— Нет. Мне сказали, что уплатят послезавтра, когда я вернусь.

— Кто вам звонил?

— Из представительства страховой компании «ДТ», мистер Раббинс.

— Сколько он вам пообещал?

— Отель, питание, транспорт — за его счет. Ну, и сто долларов за переводы.

— И вы решили на эти деньги съездить в Шотландию?

Пат кивнула; Фол заметил, что на левой щеке у нее появляется ямочка, предтеча улыбки.

Годилин разглядывал спину Фола, она отражалась в большом зеркале; во всех ресторанах средней руки злоупотребляют зеркалами; спина была крепкая, спортивная.

«Какие же они здесь все бездуховные, — подумал Годилин. — Ничего про нас не знают Глупые дети. Что они могут без нас? Кто компетентен в деле России, как не мы!»

Годилин боялся одиночества, потому что именно в те часы надо было думать, а думать горестно, ибо все его надежды на творчество тут, на Западе, на новые его книги, которые потрясут читателя, на фильмы и спектакли рухнули; никто здесь не нужен никому; каждый лишь о своем; дальше собственного носа не видят; какое им всем дело до нас?! Деньги, деньги и деньги...

Одиночество, однако было постоянным; разве сейчас он не обречен на одиночество когда эта Пат так открыто кадрится с Фолом потому лишь, что он свои, а ему интеллектуалу, остается только делать вид, что понимает их разговор но он предпочитает молчать, пусть себе воркуют; игра — надо постоянно играть, когда имеешь дело с ними, а как со своими, так сразу начинают собачиться «кто талантливей»; будь проклята эта чертова жизнь... Когда его упрекнули в Мюнхене, опять же они, янки, что, мол, комментарии слишком уж злобны, чувствуется уязвленное самолюбие, он ответил грубостью: «Идите целуйтесь с ними, я не намерен!» Ему возразили, что целоваться с Советами никто не намерен, но озлобленность по отношению ко всему, что бы в России ни написали или поставили в театре, не есть довод, а даже совсем наоборот.

Закурив, Фол спросил:

— Вы давно работаете на «Свободу»?

Пат перевела.

— Давно, — ответил Годилин сухо, по-прежнему стараясь смотреть на отражение спины собеседника в зеркале.

Я попал в десятку, понял Фол. Теперь он готов к разговору. С такого рода характерами иначе нельзя, можно ошибиться в подсчете резервов.

— А чем вы занимались в России? — спросил Фол, зная, что Годилин был писателем, одним из самых молодых членов Союза; сначала разрабатывал молодежную тему, затем пробовал себя в детективе, посвятив одну из повестей работе советской контрразведки, затем переключился на исторические романы; сорокалетним уже снова попробовал писать о молодежи — явно искал рынок, хотел ухватить бога за бороду, но безуспешно, критика была равнодушна к нему, читатели не замечали; уехал на Запад, сразу же предложил свои услуги «Свободе»; держали за информацию, поскольку он был набит совершенно фантастическими историями о коллегах, оставшихся в Москве; порою тем, кто изучал его в Лэнгли, казалось, что он задолго до отъезда начал вести досье на всех, с кем раньше дружил.

Годилин откинулся на спинку стула, позволив официанту накрывать стол, и, засмеявшись, ответил:

— В России я занимался сочинительством. Только там у моих книг были б`ольфие тиражи, чем здесь.

Пат перевела, и Фол заметил, что она не знает слова «сочинительство»; сказала «писал», а ведь Годилин вложил уйму оттенков в это свое «сочинительство»; чтобы понять его, надо пожить в России, иначе такие оттенки будут проскакивать, а ведь именно из «подробностей» и состоит смысл языка, его суть.

Фол намеренно не ухватил «кончик», который бросил ему Годилин, помянув тиражи своих книг; наверняка, полагал он, собеседник, тем более американец, станет интересоваться количеством изданных книг, названиями, издателем, переводчиками; такого рода диалог должен был уравнять их, но именно этого хотел избежать фол.