Аулия

– Нет. Когда спишь, глаза закрыты, – с бесхитростной уверенностью возразила девушка. – Во сне я теперь часто вижу твою большую деревню. Я видела базар. Там все по-другому: пшеничные пироги, облитые медом, а на длинных столах в огромных мисках – желтый, как солнце, рис. Перед молитвой я умывалась водой из фонтанов. Такова ли большая деревня, откуда ты пришел? Или все это ложь – как в тот раз, когда мне приснилось, что мои козы пропали в горах?

– Все так и есть, хотя теперь это кажется сном даже мне. Но не могу взять в толк: как могло случиться, что ты видела все это во сне? Ведь ты родилась здесь, у самого Пылающего Сердца. Я же – это верно – родился в Самарре, городе на дальней границе пустыни. И да, под окном дома моего отца растет пальма. С тех пор как я оказался в пустыне, Божьей земле, все вокруг – или страх, или чудеса… Я устал, Аулия. Мне нужно поспать. Быть может, я поговорю с тобой во сне.

Аль-Хакум протянул девушке руку. Аулия обхватила ее своими руками. Он уснул, и она вышла из хижины – помолиться и омыться в реке.

Едва она коснулась воды, как что-то произошло: в ней пробудилось горячее желание войти в то море, которое она видела во сне. Она попросит чужестранца взять ее с собой при отъезде. Жизнь без него она себе уже не представляет. А тут, в Ачеджаре, ее никто, кроме мамы, не любит. Она не хочет больше здесь оставаться.

Искупавшись, она направилась в родительский дом. Лейла обрадовалась дочери. Аулия попросила мать расчесать её волосы гребнем из слоновой кости и вплести в косы бусины. Причесывая дочку, Лейла рассказала, как ей удалось убедить Юшу, что, вопреки словам Али бен-Диреме, нет ничего дурного в том, что Аулия будет спать в хижине, куда положили чужестранца.

– Я говорю ему: этот чужестранец вкусил нашей соли. Аулия всего лишь следует закону. Приютивший в своем доме бедного странника – обретет в день Страшного суда райские кущи.

Аулия с улыбкой сказала в ответ:

– Я была в море. Во сне. Там столько же воды, сколько здесь песка.

Она пересказала матери свой сон и разговор с чужестранцем.

И уже собиралась сказать ей о своих чувствах к аль-Хакуму, когда Лейла раздраженно ее перебила:

– Ты что, не понимаешь, что аль-Хакум болен? Никакого моря, или как оно там называется, не существует. Если человек очень долго пробыл на солнце без воды, он чего только не увидит. Все это знают. И разве ты не понимаешь, что в целом свете нет такого количества воды? Ты ведь и сама можешь оценить, сколько воды в закрытом бурдюке, и знаешь, когда пойдет дождь, разве нет? Ступай, не морочь мне голову.

Аулия вышла из хижины и отправилась к реке. Там отец доил коз. Ей вдруг захотелось рассказать обо всем и ему, но ее остановил жесткий отцовский взгляд и ставшее давно привычным суровое отчуждение меж отцом и дочерью.

– Никто не желает меня слушать, – сказала она себе. Глаза ее наполнились слезами, но, вспомнив руку аль-Хакума на своей руке, она улыбнулась.

Лучше аль-Хакуму не становилось. Он пришел в себя, но почти не ел. Аулия перенесла свое одеяло и чашку в хижину, где лежал больной. По утрам Юша приносил чай и пшеничные лепешки, и вдвоем с дочерью они подносили его к двери, чтобы он мог помолиться, обратившись к востоку.

Абу аль-Хакум и Аулия утренние часы проводили в беседах о Самарре.

Для аль-Хакума, воспитанного в традициях города, лицо было самой интимной частью женского тела. Лицо Аулии – голое, открытое, даже без ритуальных узоров, какие наносили на свои лица взрослые, то есть замужние женщины Ачеджара, – было первым, что он увидел, когда постепенно отступила сотрясавшая его лихорадка, а кошмарные видения и воспоминания о джинне начали развеиваться.

Эти воспоминания, которые изматывали его даже сильнее телесных мук, рассеивались, стоило ему лишь открыть глаза и встретить преданный взгляд девушки. Слившись для него с дневным светом и голосом муэдзина, она стала другом, дарующим уютное и печальное утешение молитвы. Мало-помалу он научился отыскивать ее и в своих снах, и тогда у него появлялось предчувствие, что сон будет добрым – как будто она приносила в его сумбурные видения свет, что окутывал ее облаком, похожим на нимб встающего над горизонтом солнца.

Юноше открылась красота Аулии: удлиненный нос, удивленное «o», в которое складывались ее губки, когда она ему внимала, печальные глаза, загоравшиеся светом от одного его слова. Быть может, эти отразившиеся в ее глазах отблески его последних, угасающих сил, эта неожиданно обнаруженная им собственная способность осчастливить ее немногими словами, и стали причиной того, что он влюбился.

«Если мне суждено вернуться в Самарру, то я возьму ее с собой. Она станет моей первой женой, и мы вместе будем вспоминать, как она ухаживала за мной, как вернула мне здоровье. В Самарре никто не будет коситься на ее хромоту, и она научится скрывать лицо под чадрой, как свободная женщина», – думал он, хотя с каждым днем чувствовал себя все слабее, уходил все дальше от Самарры и самой жизни.