Аулия

На лице ее, явственнее, чем на любом из лиц, какие ему довелось в своей жизни видеть, яснее ясного отражались и грусть, и радость.

Девушка узнала о карликовых газелях, о магах из Магриба и их волшебстве, о чудесном ритуале хаммама – омовений в окружении мрамора и фонтанов, о пышных одеяниях и укрощении лошадей. Абу аль-Хакум рассказывал ей про своего отца, про их двор с деревьями и птицами, про своего Рада.

Оба изумлялись: с какой точностью видит все это Аулия в своих снах! Она запомнила даже названия улиц в приснившемся ей городе. Но больше всего времени у них уходило на долгие и волнующие разговоры о море. Аль-Хакум, держа руки Аулии в своих руках, пересказал ей историю Синдбада-морехода – взошедшего на корабль в Басре. Рассказы о его приключениях всегда начинались словами «плыли мы днями и ночами, проходя мимо то одного, то другого острова, заходя то в одно, то в другое море, высаживаясь то на одну, то на другую землю». Абу аль-Хакум рассказывал ей о ките, в брюхе которого Синдбад разжег костер, о легендарной птице Рух, об Острове обезьян, где живет жуткое чудовище, о семи его путешествиях и кораблекрушениях, после которых Синдбад вновь неизменно поднимался на борт корабля, покуда старость не вынудила его вернуться в Багдад.

Девушка в волнении сжимала его руки и восклицала:

– Гей, господин! Ради Аллаха, расскажи мне и другие истории! Я никогда бы не узнала, что есть на свете столько людей и что с ними произошло столько приключений, когда бы не явился ты, чтоб поведать мне об этом!

И аль-Хакум, старательно припоминая все, что он когда-то читал, принимался рассказывать ей об аль-Мутанабби. Аулия же, в свой черед, говорила ему о своей бесконечной любви к воде и о тех бесчисленных наименованиях песка и огня, что есть в языке тамашек.

Аль-Хакум с нежностью глядел на девушку, когда она рассказывала ему о традициях и обычаях родной деревни, о том, как пастухи завели привычку пасти коз вместе с собаками – животными совсем непотребными для обитателей города, – и о практикуемом у них ритуале опыления тощих пальм. Она говорила и говорила, пока он не смежал веки, сраженный усталостью и лихорадкой.

Тогда она уходила в свою хижину, вместе с матерью обедала, купалась, наполняла водой кувшины.

Она стала прихорашиваться: тщательно причесывать волосы, смазывая их кашицей из жира и корицы, которую используют женщины, заплетая косы, и красить хной ладони. Угольком нарисовала на своем лице тот же узор, что был на его лице. А собираясь вернуться, чтобы кормить его, жевала листья мяты.

Абу аль-Хакум отмечал эти небольшие перемены, ее невинные уловки обольщения казались ему трогательными. Он всем сердцем желал подняться наконец с этого жалкого ложа и увезти ее с собой в прекрасную даль, удивить, сделать счастливой. Но в то же время он знал, что с каждым часом в нем остается все меньше жизни. Смерть ждала его, она приближалась. У него не было будущего. Не было будущего и у нее, окруженной презрением своего племени. Она была так похожа на бедуинов из стихов аль-Мутанабби: бедная, храбрая, мудрая. Горечь переполняла сердце аль-Хакума.

А она приходила снова – улыбчивая, заботливая. С великим усилием аль-Хакум пил молоко с медом и делал вид, что это придает ему силы.

Покормив его, Аулия принималась говорить о пустыне: без конца повторяла имена ветров, рассказывала, как на рассвете выгибается скорпион, ловя ртом ту каплю воды, что выпала росой на его панцирь; или играла на дарбуке, пока он не засыпал.

Она же всегда ложилась спать позже него, сперва всласть насмотревшись на лицо уснувшего друга, охваченная невинным желанием лечь рядом с ним, приблизить свои губы к его губам и ощутить его тепло, даже его не коснувшись. Однажды, когда он спал, она осмелилась взять его за руку и застыла, словно зачарованная: ее твердые, в мозолях, пальцы сплелись с его пальцами, длинными и тонкими. Дрожа от волнения, она закрыла глаза и ощутила жар, взбегающий по ее телу от горячей руки аль-Хакума. А потом положила ему на грудь вторую руку и стала считать удары сердца больного, да так и уснула, погрузившись в ничем не замутненное счастье. Когда они проснулись, ее охватил такой жгучий стыд, что никогда больше она этого не делала, но эта ночь стала счастливейшей в ее жизни.

В ее снах они всегда путешествовали вместе, плавая по морям на огромных судах. Высокие зеленоватые волны ударяли в нос корабля, рассыпаясь белой пеной, хлопьями падавшей на палубу. Аулия следила взглядом за стаей улыбчивых дельфинов, сопровождавших корабль, за альбатросом, летавшим над мачтой кругами. Она разговаривала и с матросами, и с капитаном. Те ей отвечали, и их речи совсем не походили на разговоры людей в ее деревне.