Аулия

Во сне у Синдбада было лицо аль-Хакума. Вместе они изумлялись фонтану, вода которого пахла мускусом, и хрустальным водам Жемчужного моря. Любовались чашей, выточенной из цельного рубина, которую царь Серендиба послал в дар калифу Багдада, Гаруну ар-Рашиду, и совершали молитву на земле, именуемой Долиной Царей, перед могилой Сулеймана бен-Дауда: да снизойдет на них обоих благодать и покой!

Вот так, ночами, совершила Аулия все семь путешествий Синдбада-морехода, в то время как днем, несколько рассеянная, она выполняла свои обычные обязанности. И даже не сердилась, когда другие насмехались над ее хромотой или татуировкой, которую она нарисовала себе на лице. Она проходила мимо насмешников и меж ними с улыбкой и гордостью на лице, повторяя про себя, заклинанием от ярости, слова их с аль-Хакумом бесед.

Безразличие, написанное на лицах людей ее деревни, больше не отзывалось в ее сердце болью. Закрылась давняя рана, нанесенная мальчишками, которые с детства не желали ее замечать. Теперь она сама скользила по ним неизменно безразличным взглядом: и когда они спешили к реке, бегая среди коз и поднимая клубы пыли, и когда они бросались в нее комьями глины, а вокруг звучал громкий хохот. В сравнении с Абу аль-Хакумом все они казались ей грубыми, жестокими и некрасивыми. Иногда, отправляясь с кувшином на речку за водой, она садилась на берегу, опустив ноги в воду, и думала о том, что эта речушка приведет их к морю: ее и его.

Однажды утром, когда аль-Хакум был тих как никогда, Аулия набралась храбрости и, прервав дрожащим голосом затянувшееся молчание, обратилась к нему:

– О, мой господин, когда ты выздоровеешь и отправишься к морю, позволь мне пойти с тобой. Я – хромая, но сильная, и я смогу нести наши котомки с хлебом и солью. Мы пойдем вдоль реки, и, быть может, в пути ты встретишь своих друзей. Пожалуйста, позволь мне сопровождать тебя… – И она обхватила ладонями его руки и приблизила лицо к его лицу, устремив на него пристальный взгляд.

Глаза аль-Хакума наполнились слезами. И он хрипло проговорил в ответ:

– Ты не сможешь пойти со мной. Моя жизнь иссякла в пустыне, как пролитая в песок вода.

Аулия воскликнула:

– Во имя Аллаха, не говори так, господин, прошу тебя, не говори так! Разве ты не видишь, что разбиваешь мое сердце? С тех пор как появился ты у нас в деревне, моя жизнь преобразилась: ты подарил мне счастье. Позволь же мне последовать за тобой, куда бы ты ни направился!

Не сдерживая рыдание, аль-Хакум приподнялся и обнял девушку. Она же, изумленная тем, что это объятие совершилось наяву, а не в сновидениях, всем своим телом ощутила удары его сердца. И обвила его руками, чувствуя пальцами его кожу, его сотрясаемые рыданиями ребра. Потом, как зверек, зарылась лицом в его волосы, глубоко втянула в себя запах аль-Хакума, чтобы он заполнил ее целиком, и закрыла глаза. Ей не хотелось ни двигаться, ни размыкать объятие. Знойным ветром ее опалило желание.

– Ш-ш-ш… Не плачь, мой господин, не плачь, любовь моя, хабиби… – сказала она, пугаясь своей смелости и его прерывающихся сухих рыданий, – скоро ты уже сможешь ходить, сможешь молиться возле реки. Ляг и попей.

Она готова была ухаживать за ним всегда, чтобы дождаться его выздоровления и отправиться в путь с ним вместе. Ведь она уже назвала его любовь моя, а он не отказался ее слушать, обнял еще сильнее. Аулия прижалась щекой к его щеке.

И тогда он прошептал ей на ухо:

– Все реки впадают в море, но в пустыне у них есть тайные русла, подземные. В пустыне тебя, как это случилось со мной, могут преследовать демоны, если ты не знаешь ни путей-дорог, ни созвездий. Ты можешь погибнуть. А я не хочу, чтоб ты погибла. Возьми мои браслеты, Аулия, ведь ты ухаживала за мной, как моя супруга.

Он разомкнул объятия и дрожащими руками принялся снимать браслеты. И протянул ей их одной рукой, второй все еще сжимая ее руку.

Перед глазами Аулии возникли золотые браслеты в подрагивающей руке юноши, зажатые большим и указательным пальцем, и именно в этот миг к ней пришло осознание, что то, чем до тех пор была ее жизнь – прямой, как луч, путь, стремящийся к обыденной смерти, без любви или радости, что могли бы его скривить, – все это вдруг изогнулось в окружность, совершенную, как эти браслеты, что сверкают перед ней в солнечном свете. И центром совершенной окружности стал этот миг. Ее пронзила огромная и нежданная радость, преобразившая ее самоё.

Она поцеловала его полуприкрытые глаза и осушила губами слезы, сбегавшие по осунувшимся щекам. Аль-Хакум позволил ей это сделать – он не двигался.

Тогда он медленно разлепил губы и проговорил голосом, с каждым слогом все более слабеющим, под конец – едва слышным шепотом:

– Это станет твоим приданным. Не отпускай меня, пить я больше не хочу.