Аулия

Девушку охватило предчувствие: ужасное осознание выдавило из ее груди стон. Глаза ее наполнились слезами, и она взмолилась в душе: «Не сейчас, Господи, только не сейчас, да будет благословенно имя Твое. Не теперь, когда мы с ним наконец встретились. Не забирай его к себе теперь, когда ты дал мне его, сжалься надо мной, яви милость…»

Она тихо заплакала. В глухом отчаянии, изо всех сил прижимала она к себе хрупкое тело аль-Хакума, стремясь влить в него свои силы.

Жизнь аль-Хакума угасала. Он дышал с трудом, губы его посинели.

И она уложила его к себе на колени и держала его голову, пока он не перестал дышать. Эти глаза уже никогда не увидят моря. Девушка целовала остывшие губы, ласково касалась щек, поглаживала шрам на плече, гладила его ступни. Потом легла рядом, обняв умершего, и положила руку ему на грудь, все еще надеясь уловить биение сердца или вздох, хоть все это уже было невозможно. Еще несколько часов она повторяла ему на ухо: «Господин мой, не оставляй меня, не покидай меня, господин…»

Однако круг уже замкнулся.

Когда стало смеркаться, она закрыла ему глаза. В последний раз поцеловала в губы, поцеловала его татуировку на лбу и с любовью накрыла тело халатом, как в ее деревне обычно поступали вдовы. Боль потери наполнила ее до краев ослепительно белой свинцовой яростью. Все ее тело напряглось и затвердело, как посох. Она начала стонать и раскачиваться, заламывая руки.

Прощай, аль-Хакум, прощай, любовь; прощайте сны, подарившие счастье, и невероятное море перед глазами; прощай, мир, что лежит за окружающими деревню скалами.

Теперь у нее осталась лишь Лейла.

Она надела браслеты покойного, подняв их выше локтей. Дрожа всем телом, направилась к реке. Когда она до пояса зашла в воду, плач ее стал еще громче, еще пронзительнее. Он перерос в вопль, который издавало все ее тело, внезапно наполнившись неведомой магической силой и яростью. По щекам катились огромные слезы. Поднявшись на цыпочки, она выгнулась дугой и, опершись о свой посох, принялась, как молитву, повторять имя аль-Хакума. Воды маленькой речушки вспенились вокруг нее.

Холодный ветер нагнал черные тучи на красное закатное небо. Внезапная буря накрыла Ачеджар.

С неба посыпались огромные круглые капли. Неистовый смерч, водяной самум, колотил по листьям пальм и крышам хижин. Козы заблеяли, дети разбежались по домам. Пастухи загнали скот в загоны и теперь толпились у дверей, перекрикиваясь, спрашивая друг у друга, что случилось. Это никак не походило на зимний дождь, что заставляет семена лопнуть и превратиться в ростки пшеницы, что выгоняет из-под земли алые цветы водяных анемонов. Эта буря была похожа на сирокко – восточный ветер, оглушающий того, кто его слышит, приходящий вместе с ливнем из тяжелых круглых капель – стеной воды, льющейся в открытые рты кричащих людей, пропитывающей до последней нитки их одежды, валящей наземь стены хижин из хрупкого тоба, порой превращающей песчаные дюны в топкую грязь.

Стоя посреди реки, девушка ощущала не страх, а лишь бескрайнее горе, ведь перед ее внутренним взором по-прежнему стояло застывшее лицо аль-Хакума. Она не задавалась вопросом, как ей удалось вызвать бурю, как удалось сделать так, чтобы небо заплакало с ней вместе. Она рыдала и стенала, пока ей хватало голоса, а когда его не стало, утихли и раскаты грома. Слезы перестали струиться по ее щекам, стих и дождь. Выбившись из сил, она пошла домой.

Лейла в ужасе металась то туда, то сюда. Как только с неба полилась вода, она побежала в хижину чужестранца – там было темно, стены шатались и разламывались под порывами ветра. Она кинулась к неподвижному телу аль-Хакума, накрытому халатом, и поняла, что тот мертв. И ни следа дочери. С горькой тоской, от которой внутри все скрутило, Лейла подумала: «Те демоны – или кто там, – что занесли его сюда, забрали с собой мою дочку, да еще и бурю на нас наслали. Как же я буду жить без Аулии? Будь проклят тот день, когда в нашей деревне появился этот несчастный!»

Охваченная страхом, она выскочила из хижины, в которой, как ей казалось, кишмя кишели демоны. И побрела по Ачеджару, выкрикивая имя Аулии. В ее представлении дочь, как сухой листок, парила в воздухе, над пустыней, в объятиях джинна. Пастухи, трясясь от страха, следили за ней с порогов своих домов, а муж ее, тихий как камень, шептал за ее спиной молитвы.

Наконец ливень прекратился.

И дочь ее молча появилась на тропинке, мокрая до нитки и с таким взглядом, что все онемели. Лейла обняла ее, ни слова не говоря. Мокрая, как была, Аулия легла на свою лежанку, ничем не укрываясь, окутанная лишь трауром. Она ждала, покуда на деревню не падет черное покрывало. Лишь когда на небе зажглась первая звезда, она уснула.