Авраам Линкольн

— Я перечитал молитву в Гефсиманском саду, в которой Сын Божий в отчаянии просит Создателя: «Да минует Меня чаша сия!» — и чувствую себя будто в Гефсиманском саду, и моя горькая чаша полна до краёв…

Гиллеспи вспоминал, как он принялся утешать друга, говоря, что хотя Моление о чаше и осталось без ответа, страдания, которые Иисус просил отвратить от него, привели к переходу от язычества к христианству, что принесённые жертвы оказались не напрасными… Тогда ему показалось, что он хотя бы немного успокоил взволнованную душу друга. Но годы спустя Гиллеспи осознал, что слова о жертвах и страданиях оказались пророческими.

Прощаясь, Авраам припомнил давнюю историю: «Джо, думаю, ты не забыл то судебное заседание в графстве Монтгомери, когда твой напарник уже во вступительной речи угробил всё ваше дело. Я видел, как ты пытался исправить ситуацию и подавал коллеге всевозможные знаки, но не смог его остановить. Теперь примерно та же ситуация между мной и президентом Бьюкененом. Он заваливает всё дело, а я ничего не могу сказать и остановить его тоже не могу… Спокойной ночи!»^{376}

А волны гостей, любопытных зевак («интересно, как он относится к посетителям?»), дальних знакомых и знакомых дальних знакомых с равномерностью и неуклонностью прибоя накатывались к дверям кабинета будущего президента. Число посетителей было таково, что в качестве временных гостиниц стали использовать пассажирские вагоны. В том же кабинете, что был предоставлен губернатором кандидату в президенты Линкольну, «пока-ещё-не-президент» принимал посетителей с десяти часов до полудня и с трёх до половины пятого («без каких-либо формальностей вроде предварительного вручения визитных карточек»^{377}).

Он старался быть одинаково внимательным ко всем, будь то ватага сельских работников в домотканых штанах (пришли, пробрались сквозь толпу, пожали руку своему Эйбу и тут же ушли) или храбрый сецессионист из штата Миссисипи, явившийся с вызывающей синей кокардой, эмблемой сецессии, и ушедший с подписанным сборником дебатов Линкольна и Дугласа. Самыми назойливыми были искатели должностей. «Нью-Йоркский вестник» иронизировал: «Сюда приехал Е. Коуч с желанием получить любую должность, за которую хорошо платят. Дж. Бронсон тоже приехал сюда, но сам не знает, чего хочет; а вот Г. Вуд знает, чего хочет: чего-нибудь».

Линкольну это вполне могло напомнить историю об одном митинговом агитаторе с Запада, который потребовал у президента Джексона место посла, потом постепенно снижал претензии и в конце концов был удовлетворён подарком в виде поношенных брюк^{378}.

Но если ограничить число посетителей было возможно хотя бы временными рамками, то остановить поток писем — никак. Николаи и Хэй сортировали содержимое ежедневно приходящих мешков: поздравления и просьбы о правительственных должностях — в архивную стопку, толстые многостраничные прожекты и памфлеты — в мусорную корзину. На стандартные просьбы (о высылке фото, автографа, биографии) секретари писали стандартные ответы. Особый разряд посланий составляли многочисленные оскорбления и угрозы. Они сохранились потому, что Линкольн сделал их предметом коллекционирования. Будущего президента называли обезьяной, бабуином, сатиром, шутом, негром, мулатом, монстром, идиотом, жертвой аборта; его следовало высечь, сжечь, повесить, посадить, пытать… От непонятных «священных братств» приходили рисунки виселиц и кинжалов. Были листы, заполненные ругательствами с орфографическими ошибками: одно такое послание состояло из десяти строк, в каждой только крупно выведенное «чёрттебявозьми». Были и такие, в которых художественно описывалось, как именно ружейный выстрел прервёт жизнь адресата ещё до или во время инаугурации. По сравнению со всем этим весьма добродушным выглядел пришедший из глубинки Иллинойса «Диплом Ордена уродов»^{379}. При этом и достойных прочтения писем оставалось столько, что, как замечал Джон Хэй, Линкольн «занимался своей корреспонденцией постоянно: дома, в офисе, на улице и в кругу друзей… Разве что в церкви ему приходилось преодолевать этот сильный соблазн»^{380}.

Между тем уже был сшит лучшим портным Чикаго и выставлен в витрине на всеобщее обозрение костюм-тройка для инаугурации: кашемировая пара, шёлковая жилетка. «Сшит из лучшей ткани, которую можно купить, и сделан с таким вкусом и старанием, которые не купить ни за какие деньги!»^{381} Пришла пора сборов в дорогу и прощаний. Со многими — навсегда…