Аврелия

В обширной зале, которая казалась еще грандиознее, остались трое: Домициан, Регул и Гирзут. Последний, казалось, совершенно безучастно относился и к допросу молодых евреев, и к разговору Домициана с Флавием, и к объявлению похода против Люция Антония. Не обращая ни на кого внимания, он все время играл с великолепнейшей собакой. Он ласкал ее, теребил за уши, слегка дергал за ноги, за хвост, а собака лизала ему руки, глядела на него своими умными глазами и одна, казалось, понимала своего уродливого господина. Он и теперь был занят своим четвероногим товарищем.

— Очень хорошо, Регул! Не правда ли? — обратился к нему Домициан.

— Очень хорошо, государь! — проговорил тот. — Можно быть совершенно спокойным относительно «сыновей Давида». Я говорил, что предсказание их учителей ничего не стоит. Опасности с этой стороны и быть не может.

— А откуда?

— Обратил ли ты внимание, государь, на физиономии тех, кто здесь был, кроме них? Сколько в них было мучительного беспокойства! Сколько радости было написано на них, когда эти люди думали, что ты и не подозреваешь о заговоре! А наоборот, сколько страха, когда ты произнес имя Люция Антония. Клянусь Юпитером, все они одного с ним поля ягоды!

— Что ты говоришь? — заволновался опять Домициан. — Что же тогда думать про Флавиев?

— Они притворяются не менее других. Вот что я думаю. Все эти евреи умеют скрытничать удивительно ловко, но ты ведь читал, государь, письмо Метелла. В нем уже никаких сомнений быть не может.

Домициан жестом прервал Регула и указал ему на Гирзута, которого безрассудно было бы делать свидетелем их разговора.

Урод заметил жест Домициана и весело захохотал, безобразно растягивая и без того уже широкий рот.

— Что с тобой, Гирзут? — спросил его Домициан.

— Как что? Видишь, что ты мне сделал, — показывая окровавленную руку, грубо ответил Гирзут. — Ты заставил меня так жестоко страдать, вот я себя и утешаю, как могу.

— Что же нам теперь делать? — снова обратился цезарь к Регулу.

— Государь, надо поступать так, как другие поступают с нами, то есть притворяются до времени. Сейчас строгость даже может быть опасна, но зато когда мы уничтожим заговор, когда в наших руках будут имена заговорщиков, вот тогда…

Домициан прервал его новым жестом.

— Правда, государь, я забыл… Лучше прекратим этот разговор… Прощай, государь, — добавил, низко кланяясь, Регул. — Рассчитывай на меня, а я скоро сам докажу свое усердие…

И он исчез.

Домициан тоже не замедлил покинуть зал и вышел в сопровождении Гирзута.

Урод ни одного слова не проронил из их разговора и, следуя за цезарем, стал придумывать разные способы исполнения нового, навеянного разговором плана.

Император был смущен. Он должен был выступить с войсками против легионов Антония, пока они еще не усилились, а это создавало затруднение в самой столице и откладывало окончательную победу здесь на неопределенное время. Восставая против своих, он готовил себе неизбежную опасность. Если они действительно принимали участие в заговоре, что им мешает воспользоваться помощью своих единомышленников? А если император ошибся, если они ни при чем? Какой предлог он изберет для этой неосновательной и беспричинной мести? Обвинить их в христианстве? Но ведь нельзя же их казнить, как преступников, только за их верования? Он знал, что тронуть родственников теперь значило бы погубить самого себя. Коль скоро народ узнает об этом, он восстанет весь поголовно, а руководители восстания обязательно присоединят народ к мятежу легионов Антония. Опасность с двух сторон и неминуемая гибель империи!.. Вот каковы были рассуждения трусливого тирана.

Но поездка была делом решенным. Домициан выехал из Рима в сопровождении всего сената. И в момент, когда он покидал столицу, от берегов Италии отчалил корабль, увозивший на родину «сынов Давида».

V. Геллия

В то пасмурное утро, когда первые прокламации Антония стали распространяться по городу, одна женщина крадучись вышла из своего дома…

Она переступила порог, пристально посмотрела по сторонам, взглянула вверх и, поплотнее запахнувшись, почти бегом пустилась по дороге.

Небо было покрыто тучами. Накрапывал дождь. На улицах было еще почти темно, так как утро только начиналось. Несмотря, однако, на дурную погоду, несмотря на раннее время, эта женщина отважилась отправиться в путь.

По одежде и по тому, что она шла пешком и без провожатых, можно было заключить, что она не принадлежала к каким-нибудь именитым обитательницам квартала. На ней был дождевик в виде тоги, которую носили женщины. Под плащом была длинная прочная туника, голову покрывала плотная вуаль, мешавшая разглядеть черты ее лица.

Быстро шагая, она то и дело останавливалась, оглядывала небо и, разочарованная погодой, снова продолжала путь, стараясь аккуратнее ступать, чтобы на замочить своих ног. Дождь ее раздражал. Но, казалось, ничто не могло остановить ее, и она шла все дальше и дальше. Сворачивая то вправо, то влево, пробегая одну улицу за другой, она, наконец, остановилась около двух совершенно почти одинаковых зданий, расположенных друг против друга параллельно.