Автобиография большевизма: между спасением и падением

Уже в середине 1920‐х годов механицизм и его физиологический вариант в психологии подверглись острой критике. Партийные теоретики, такие как П. Сапожников, предостерегали, что материализм Павлова и рефлексология Бехтерева суть попытки заменить марксизм чем-то другим. Прозвучавшее примерно в то же время выступление члена Политбюро Бухарина носило красноречивое название «Енчмениада. К вопросу об идеологическом вырождении». Разоблачая Енчмена (и на самом деле реабилитируя дуализм Декарта), Бухарин постулировал существование явлений двух отдельных порядков: пространственных и осязаемых и тех, которые невозможно почувствовать, увидеть или измерить[2044]. Авторы сборника «Очередное извращение марксизма» утверждали, что Енчмен поставил марксизм «дыбом», а его псевдотеория подходит разве что для «уловления простаков». «Рассчитывая на молодую, ищущую, полную энтузиазма аудиторию, аудиторию наших рабфаковцев и слушателей коммуниверситетов, автор подносит ей самый бессмысленный вздор, как какое-то величайшее открытие», – констатировал преподаватель философии в Московском государственном университете Леонид Аронович Ческис[2045].

Чтобы высмеять «вульгарный материализм», теперь решительно атрибутированный левой оппозиции потому, что Енчмен критиковал в чем-то идеалистическую философию старой гвардии большевиков, сторонники ЦК создали еще один уничижительный неологизм – «енчменизм». Сторонники теорий Енчмена вербовались среди вузовских интеллигентов, доказывал ректор Свердловии Лядов, «и они-то тянут за собой студентов рабочих»[2046]. В одном из самых резких критических выступлений «енчменистов» заклеймили как «архииндивидуалистов», в умах которых царили «15 анализаторов»[2047]. Весной 1924 года на рабфаке Ленинградского государственного университета, где был популярен Троцкий, было внесено предложение путем голосования выяснить, кто прочитал книгу Енчмена «Теория новой биологии и марксизм» и понял ее содержание. «Активным голосованием» – так констатировал протокол – выяснилось, что «книгу прочитало 4 человека, но никто не понял». Аудитория взорвалась смехом[2048].

В образе этически и политически порочного Хорохорина Гумилевский критиковал не только политические убеждения студенчества, но и научные понятия, которые эти убеждения легитимизировали. «Рецидивам теоретического вульгаризаторства и упрощенства в социальной практике соответствует торжество плотского, вульгарного материализма», – отмечала статья в «Правде». Рука об руку с «теоретическим изгнанием психики во имя физиологического рефлекса… идет практическое отрицание всей области психического и эмоционально-практический енчменизм быта»[2049]. Наравне с «богдановщиной» и «тугань-барановщиной», раскритикованными еще Лениным, «енчменизм» расценивался как смесь научного и политического отклонений[2050].

Крах енчменизма и механицизма, утверждение диалектики и «автогенетического движения» создали условия, чтобы психология стала отдельной наукой, независимой от физиологии. Помимо того, что целенаправленный поступок превратился в норму поведения, он стал теперь главной заботой советской науки. Субъективные факторы были объявлены доступными изучению и наделены самостоятельной закономерностью. Понятие рефлекса – фундамент для конструкции человеческой деятельности как пассивной реакции на окружение – попало под яростный огонь критики. Все чаще высказывались критические замечания в адрес Корнилова и других московских рефлексологов. Во время «реактологической дискуссии» конца 1920‐х годов Корнилову инкриминировали отказ от трактовки психического образа как зеркальной копии объекта, исключение психики из закона сохранения энергии, упрощенческое сравнение трудовых процессов человека с поведением лошади. Несмотря на уважение к идеям учителя, В. М. Бехтерева, участники проведенной в Ленинграде в 1929 году «рефлексологической дискуссии» признали механистическую ограниченность бехтеревской рефлексологии и необходимость ее преодоления с позиций диалектического материализма. Низвергались механицизм, эмпиризм, «социологический империализм» и утверждалась психология и историческая диалектика[2051]. Наметилась устойчивая тенденция к возвращению психики в сферу объективного анализа, провозглашающая «возможность объективного изучения субъективных процессов»[2052]. Новая концепция психики была напрямую привязана к активному действию, а не к пассивной реакции. Наиболее важная функция психики с диалектической точки зрения заключалась в том, чтобы освободить человека от ограничений, налагаемых его непосредственным положением, и позволить ему направить свои действия к построению будущего[2053].