Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Построенные на физиологизме, шаржи преувеличивают, но не издеваются и не унижают. Шаржи на вождей партии начала – середины 1920‑х годов мы разбирали достаточно подробно в «Автобиографии большевизма». Невозможно представить себе процесс адаптации восприятия визуального к новым реалиям без ошибок, неопределенности и постоянных ложных шагов и со стороны карикатуристов, и со стороны их аудитории. Имея дело с этим жанром для 1920–1930‑х годов, мы не должны забывать, что наши предположения о том, как именно воспринимала аудитория карикатуры и шаржи в это время, достаточно произвольны и вряд ли могут быть точны: в ряде случаев стоит быть осторожным, по крайней мере в поиске оттенков. Тем более что интенции авторов карикатур и даже шаржей также могут быть поставлены под вопрос. Зачастую мы не можем быть уверены даже в том, что именно перед нами – юмористический шарж, унижающая карикатура или приглашение к трансгрессивной когнитивной операции, восприятию изображения как смешного и, как результат, осмеянию внутри себя того, что интуитивно оценивается реципиентом как сакральное.

Визуальный гротеск (в первоначальном техническом смысле этого термина) предполагал не возвышающее зрителя осмеяние объекта, а абсолютное отрицание сущности последнего, обязательно сопровождающееся чувством ужаса и отвращения. К слову, пиком развития гротеска в довоенной политической культуре СССР были не поздние 1920‑е годы с их «Великим переломом», как можно было бы предположить, а следующее десятилетие – причем не столько в визуальной культуре (хотя и там политическая карикатура на «троцкистов» взывала уже не к осмеянию, а к отвращению от противоестественного), сколько в текстуальной. «Бешеные псы» и «смердящие животные» в речах Вышинского лишь формально остаются в метафорическом поле, но в этом уже нет ни грана юмора и ни капли сатиры: «животные» ассоциации, если они и появляются в 1920‑х, не слишком агрессивны. «Лисица» для вчерашнего крестьянина, в сущности, не смешна и не омерзительна. Вышинский, называя Бухарина «помесью лисицы и свиньи», апеллирует к басням Эзопа (и, возможно, даже в оригинале, а не в «народной» интерпретации басен Крылова), но не к русским народным сказкам и тем более не к крестьянскому восприятию лисы наряду с коровой, кошкой и другими животными. Смех над изображенным в комической ситуации противником не вытеснялся полностью яростным гневом – сложной эмоцией, которой в 1930‑х годах будут учить. В любом случае 1920‑е в СССР в этом смысле – время смешанных ощущений и смазанного восприятия визуального.

И даже когда в роли карикатуриста или шаржиста выступает представитель элиты, мы часто не в состоянии отличить шарж от карикатуры. При этом есть основания предполагать, что для таких авторов этого жанра из известной коллекции К. Е. Ворошилова, как Бухарин, Рудзутак, Межлаук, Сталин, граница между первым и вторым, то есть между нейтрально-доброжелательной и осмеивающей-оскорбляющей интенцией, проходила там же, где ее склонны проводить мы (и склонна была проводить демократическая традиция русской карикатуры и шаржа с середины XIX века). Члены Политбюро и крупные большевистские деятели, пополнявшие время от времени коллекцию Ворошилова (вопрос о способе ее пополнения открыт – в ней есть шаржи-зарисовки 1920‑х, но часть рисунков, как следует из документов этого архивного фонда, Ворошилову по неизвестным причинам передана Л. П. Берией, что вряд ли могло случиться до 1936 года, а скорее всего, произошло позже), значимо отличались и от стандартной буржуазной «демократической общественности» 1910–1930‑х годов, и от «крестьянско-пролетарской массы» 1920–1930‑х годов. Визуальные маргиналии (в ряде случаев очень техничные) этой коллекции часто просто невозможно опознавать по базовому критерию юмор/сатира. Что, например, мог иметь в виду Бухарин, изображая Серго Орджоникидзе в образе царского офицера? Ведь политические конвенции этого времени должны делать такой «шарж» прямым оскорблением Орджоникидзе (попробуйте представить себе портрет Жукова в образе генерала вермахта). Но заподозрить Бухарина в намерении оскорбить Серго просто невозможно. При этом с культурно-бытовой точки зрения это поколение большевиков – вряд ли выходцы из рабочего класса. Напротив, в них уверенно опознается та самая демократическая буржуазия начала XX века, беззлобно посмеивающаяся над юмором «Сатирикона», Амфитеатрова и Саши Черного[1829].