Автор Исландии

Именно этого мне не хотелось услышать. И все же слышать это было приятно. Потом я почувствовал затылком, что в кухню вошла Эйвис. Мое сердце было чашкой, а любовь – кофе. Едва я все выпил, пришла другая и предложила мне добавки. Даже здесь – даже с Хильд, которую я выдумал сам, даже в эту выдумку входила другая женщина – входила Эйвис. Наверно, это было неизбежно. Эйвис уже вошла во все мои мысли. Я оторвал щеку от Хильд и обнаружил, что в штанах у меня все поднялось. Я попытался сделать так, чтоб это было незаметно, засунул в карманы кулаки, а потом сел возле Эйвис, словно старый раб возле четырнадцатилетней королевы, исполненный неуверенности и внутреннего немирья. Она не смотрела на меня – как и в первый день.

– Ну что, – сказала Хильд невероятно ласковым тоном, отложила хлеб, наклонилась и достала из печи следующий. В окне туча набежала на горный склон по ту сторону долины, и вдруг экономка моей жизни начала тихонько напевать, совершая путешествия от печки к скамье, от скамьи к раковине, открывая кран, споласкивая нож, нарезая хлеб, а также яйца и сыр, которые собиралась положить на бутерброды:

Щека к щеке, мы медленно кружи́мся.
Но слышу я: играют вальс иной.

Это была песенка раздельщицы сельди. Я ее вспомнил. Песня, которую раздельщица сельди поет рыбаку. И все это явно была чистейшая правда: каждый раз, стоило мне начать танцевать щека к щеке, в моей голове раздавался иной вальс. Моя жизнь была одной большой изменой: говорю с одним, а думаю о другом. Чего мне не хватало, так это безыскусности, простоты, и уж подавно – того, что женщины, старые и молодые, зовут «безыскусной искренней любовью».

Искренность, безыскусность, простота.

Всю жизнь меня стегали этим кнутом. «Безыскусности не хватает», «Пишешь неискренне». Искренность, безыскусность… Самое древнее заблуждение человечества насчет искусств. Самое главное прибежище слабаков. «Конечно же, единственное, что по-настоящему важно, – это действовать искренне». А мне не хотелось, чтоб у меня что-то искрило. Мне хотелось не безыскусности, не простоты – а трехмерности. У каждого героя романа точка зрения должна была быть тройственной: от автора, от зрителей/читателей и, самое главное, от других героев того же произведения. Только так можно было создать героя, способного стоять на сцене сюжета самостоятельно, без поддержки. По этой причине разговор о безыскусной простоте сбивал с толку. Может быть, безыскусно убить человека еще можно, а вот безыскусно позволить себя убить – уже нет. А мне надо было думать и о том и о другом. Как же я в таком случае мог быть безыскусным и простым?