Автор Исландии

Он был все тем же лобастиком и долговязиком, на вид бледным, как мертвец, и холодным, как лед, волосы – блистательно седые. Длинные пальцы – словно засохшие мертвенно-белые травоядные. Я спросил его, где он был и по какой причине лежит здесь, но он явно как следует выпал из этого мира – он задал мне те же самые вопросы. Мол, где он, почему и кто я? Честно признаться, я ощутил к нему некую теплоту. Мне стало жаль его. Ведь он постарел – к тому же нельзя отрицать, что я обрадовался, снова увидев старого знакомого из того мира. Несмотря ни на что. Он долго бубнил – но вдруг в его серо-стальных глазах зажегся свет, и он спросил:

– Эйнар? Это Эйнар Йот?[121]

Я сказал, что так и есть, и, услышав такую новость, он явно приободрился. Куда делась вся ненависть? Я помог ему встать. Он был очень изможден, а я, конечно, не мог взять такого высокого человека в охапку, хотя он и был – только кожа да кости. После долгих усилий мне наконец удалось поднять его и положить его руку себе на плечо. Но так стало еще труднее, потому что мне не хотелось оставлять моих форелей. В конце концов мы побрели, продвигаясь очень медленно. Я, поддерживая, вел его к хутору. И рыбы болтались у его бока. Мы молчали, пока не пришли во двор, и тут он спросил усталым старческим голосом:

– А ты рыбу ловил?

– Да нет… эти уже и были дохлые, – ответил я; я уже совсем выбился из сил, таскаясь с этим длинномерком. Ну да. Не мог же я его бросить. Но какого ляда он там делал? Повалить этого человека на переднее сиденье «Бьюика Роудмастер-51» было мудреным занятием. Ну и ходули! В конце концов мне это удалось, и я завел старый двигатель: мы тихонько двинулись вперед: прочь отсюда, вниз по туну, а потом вверх по Хельярдальской пустоши. Автор и критик в автомобиле, принадлежащем одному из персонажей.

– Старая машина, – сказал я, а он вяло посмотрел на приборную доску.

Когда мы поравнялись с тем склоном, где в свое время светловолосый мальчишка нашел меня, парализованного, в траве, я наконец понял, в чем дело. Я рассмотрел Фридтьоува, трясущегося на переднем сиденье рядом со мной, – и мне захотелось выразить ему соболезнование, но я решил, что будет лучше, если он сам все поймет, к тому же я не был уверен, как лучше выразить это словами. Непросто возвестить человеку о его собственной смерти, а тому, кто только что умер, «соболезную» не говорят.

Глава 38

За августом идет сентябрь – но нужно ли сентябрю приходить? Разве август не может просто прекратиться на середине? Ах, если б осень была ножом гильотины, который просто упал бы с небес и перерубил этот проклятый месяц пополам! Да, тогда бы кустарник истек кровью, листва опала и мрак наполнил каждое горло.

Когда тебе больше не хочется жить, то самые трудные месяцы – те, у которых самые длинные названия. Их приход видеть не хочется. Сентябрь. А за ним три другие столь же длинные, и четыре, и пять, и шесть, и семь. И она – которой предстоит все их выносить. Если б только зима была ножом гильотины, который упадет с небес: белый, холодный, покрытый инеем, и изрубит на куски месяцы, время и твою шею! Ее срок беременности был – один месяц. И кто отец, было очевидно. Но собраться умереть все же труднее, когда в тебе затеплилась новая жизнь. Где же справедливость? Как вообще устроена эта жизнь? Разве ничто… разве никто… разве в этой жизни нет никаких правил?!

Она лежала в кровати в самой дальней комнате Зеленого дома – пролежала парализованная с тех пор, как врач установил, что она беременна, и смотрела в окно сквозь слезы. Зачем дерево так трясет листвой? Почему капли так долго удерживаются на оконном стекле, не сползая вниз? Интересно, Турид сама вышивала эту картинку с двумя котятами в корзине? И почему именно котята в корзине? Когда нам плохо – каждая капля дождя и каждый стежок, каждый листок сопровождается знаком вопроса: мы видим вопросы в каждом углу, молчаливый будничный мир громко взывает к нам тысячей вопросов, и мы знаем, что ответа нет. От этого нам становится еще хуже.