Автор Исландии

Она пробовала рассказать врачу, кто отец ребенка. Он не спрашивал – но эти большие мягкие уши прямо-таки призывали к себе правду. Но она не смогла это произнести. Каждая буковка в этом слове из четырех букв крепко засела у нее во рту, словно зуб. Да и как можно такое сказать? Невозможно! И она стала довольствоваться тем, что выпускала свою боль через глаза. Но боль была слишком велика для такого юного худенького тельца: вдруг, на излете третьего дня, ее молчание сорвалось в громкий вопль. Это оказалось неожиданным для нее самой, но она никак не стала ему препятствовать. Она кричала так громко, как только могла. Пришла Турид, обняла девочку: та плакала и дрожала, трепетала, была безутешна. Четырнадцатилетний ребенок в объятиях полувека. Женщина гладила ее по лбу. Телефонистка стояла в дверях, держа в одной руке рюмку, а другой тянула Гейри: «Ну, Гейри, пошли!» А между ними – Грим с вытаращенными глазами, а на лестнице – молчаливые застенчивые чердачные обитательницы, просунувшие головки между перилами. Турид попросила их закрыть дверь. И так она сидела одна в комнате, широкозадая, на старой самодельной кровати, с маленькой постоялицей в объятиях, весь вечер, гладила ее по лбу, приговаривала: «Ну, ну…», – и выдыхала через ноздри. Эйвис постепенно прижималась все плотнее и плотнее к этой широкой груди и крепко обнимала эту крупную, почти незнакомую женщину. Но она чувствовала, что эта женщина больше всей Хельской долины и хейди в придачу. В этих объятиях девочка обрела успокоение, и ей казалось, что эти холодные мягкие руки все поймут. Она позволила себе украдкой заглянуть женщине в лицо и увидела, что оно все покрыто белым тонким ангельским пухом. Через час Турид спросила:

– Это твой папаша?

Женщина женщину поймет. В животе у девочки комок боли рассосался – и все беспрепятственно потекло из глаз и из уст. Словно вода из родника: чистая и красивая боль. Как хорошо! И ей сразу полегчало. Больше всего ей хотелось, чтоб ей позволили на всю ночь остаться в этих широких объятиях. В такую минуту такая женщина даже лучше, чем какая бы то ни было мать. Самым близким все-все никогда не выскажешь. В их понимание всегда примешана нотка обвинения: «Как же тебя угораздило, дитя мое?!» И тогда хорошо, если есть такая женщина, простирающаяся на целых два градуса долготы понимания жизни. Как только она обо всем догадалась? Потом рыбацкая вдова встала и накрыла Эйвис одея лом, потушила свет и тихонько вышла. Симона стояла в темном коридоре, выпучив глаза, и прошептала: «Я мальчика у тебя спать уложила», – и уставилась на свекровь. «Да просто морелыя», – сказала хозяйка и вошла в кухню, шурша юбкой. Симона за ней: «Морелия?» – «Да, на нее такая рыакция».

На следующий день Эйвис встала с постели и ходила по дому, всхлипывая, словно раненый заяц, долго сидела на кухне и смотрела в окно, наблюдая, как три ее сверстницы бегут в направлении Площадки. Одна из них была ей знакома. Конечно, их-то отцы еще не изнасиловали. У них все впереди. Они еще дети… Потом она встала и пошла к себе, когда Симона спустилась с чердака. Было очень трудно выносить на себе взгляд этого дрозда. Турид сидела у себя и занималась переводом. Большой письменный стол стоял перед окном, выходившим на Главную улицу. Сейчас листва опадала с деревьев и улица была видна лучше. Мимо проходили люди, словно свежепереведенные герои романа по столу Турид. Она подняла глаза и увидела, что идет Хроульв. Идет нога за ногу, петляя. Она заметила, как он бросил взгляд на Зеленый дом, но при этом попытался, чтоб это вышло украдкой. Как этот человек был достоин жалости – согбенный от жизненных хлопот, с мертвым лицом, в поблекшей кепке, с осенней рыжиной в бороде. Потом он продолжил свой путь, таща за собой последний хвост самосожаления. По пыльной мостовой.

– Быдняга!