Автор Исландии

Хроульв жил в старом, оставшемся с войны бараке на Косе. Это было в северной части Фьёрда, как раз напротив Зеленого дома. Этот барак построили англичане в свой первый день во Фьёрде: отлили низкий цоколь из бетона, поставили между боковыми стенами решетку полукругом и одели ее рифленым железом: получился хороший летний сарай, но зимовка в нем была невозможной. Англичане не умели строить жилища в Исландии – это правда, зато спать при морозе они были привычны. Экономные, заразы! Исландцы свои дома шерстью изнутри одевают. Однако эти временные постройки все еще стояли – пятнадцать лет спустя – и давали крышу над головой тем, кого жизнь вышвырнула на улицу. Они никому не принадлежали. Их воздвигла война, а у некоторых их личная война до сих пор шла. И все же Хроульв прекратил ругать англичан, когда ступил на бетонный, как в сарае, пол и обустроился в одной половине крайнего барака, смотревшего на море. В его фасаде была шумная железная дверь, а по обеим ее сторонам – окошки с шестью стеклами. В одном из них два стекла были разбиты. В такое-то жилье и въехал престарелый фермер со всеми своими пожитками в холщевом мешке. Он немного посидел на какой-то деревянной ерунде – и тут увидел, как роскошная крыса быстро взбирается на одно окно и пытается протиснуться наружу в том месте, где не хватает стекла. Зад у нее был толстый, как зараза, а хвост болтался, как бешеный маятник, пока она лезла в дырку. В другом конце барака обитали три безъягные овцы: никто не знал, чьи они. Через неделю они переехали к Хроульву. Так было немного теплее, да и компания хорошая, хотя фермер отродясь не встречал таких бяшек, которым в августе охота торчать в помещении. Но это же фьордов-ские хлюпики, хух, приморские овцы, водорослееды, чуда-юда пляжные, от соли поседевшие.

– Ме-е.

– Хух.

Однажды вечером объявились Баурд и Скегги: они привезли на грузовике с платформой стулья, стол и другие вещи, нужные в хозяйстве. «Может, тебе что-то из этого пригодится, Хроульв?» – сказал консультант. Фермер узнал стол из парадной гостиной в Хельской долине. От него отломилась ножка. У Хроульва больше не хватало сил возражать Баурду. «Ну, наверно…» – упавшим голосом сказал он и позволил им занести вещи в барак. У середины поперечной стенки там стояла старая печка – эдакий огнемет, плюющийся искрами, с длинной вертикальной трубой-дулом, а напротив нее одинокое кресло, которое Хроульв нашел на взморье, все изгрызенное свободно пасущимися лошадьми. Все солдатские койки уже растащили, кроме одной – и на ней теперь и спал этот человек – да, на английской солдатской койке. Если он чуть сдвигал голову на подушке, то в ясные ночи видел звезды на небе сквозь сварные швы в рифленом железе. Он вспоминал, что одна старуха дома, на Каменном мысу, рассказывала ему – мальчишке, что звезды – это огоньки в хижинах на небе, а еще вспомнил, что сам рассказывал это своему Хейдару. Сейчас эти сведения лежали на дне озера Хель. Житель барака закрывал глаза и думал о своем маленьком рыжеволосом мальчике, но не мог этого вынести и снова открывал глаза.

Это было все равно что спать в зале. До потолка – четыре мет – ра, и при самых сильных порывах ветра в листах железа слышались завывания, как в старой пьесе. В одну ненастную ночь овцы пришли к нему, выстроились перед койкой и пристально смотрели на него во мраке – на этого лысого бородатого человека под одеялом, что вместе с подушкой гусиного пуха, которой минуло уже тридцать лет, и составляло весь его багаж в этой новой жизни во фьорде. Хроульв осторожно повернулся на бок и заглянул овцам в глаза: они светились голодом. Он при первой возможности соорудил им загон в одном углу и с рассветом выпускал их, когда уходил на работу. Они паслись на склоне горы.

Каждый день он проходил фьордом сквозь городок – одинокий, презрения достойный, мимо Зеленого дома, на сельдеразделочную площадку. На первых порах его взяли бондарем. Каждый вечер он тем же путем шел обратно сквозь городок, как горемыка, и косился на Зеленый дом: однажды он увидел в окне своего Грима, и сердце у него забилось с перебоями, как дизельный мотор, который глубоко вздыхает, а потом выпускает из трубы черный дым. Он услышал в доме шум и поторопился прочь; он нес маленький холщовый мешочек, а в нем была селедочная мука, которой он кормил своих овечек; здесь все было неизменно: они стояли, все три, у фасада барака при моросящем дожде и ветре с юга и поджидали его. На десятый день самая смелая подошла к нему и понюхала мешок с мукой. На душе у него немного потеплело. Он называл ее Йоурой. Но не вслух. Двух остальных он называл Искоркой и Висой. Про себя. Один со своими женщинами. Хух. Вот так, ну же, ну, я сказал! Он превратился в того, кем, наверно, всегда мечтал стать: в барана в овчарне.

– Быдолага!