– Вам бы всё бездельничать, сучьи сыны! – засипел он, брызгая на них слюной. – Вам велено что делать? Ты, Гришка, закончил столбцы про свейские дела? А? Завтра спросит думный дьяк – что я ему отвечу? А ты, Никишка, опасную грамоту для голландцев переписал? А ну по своим местам!
Ох уж эти столбцы! Ох уж эти опасные грамоты! Надоели они всем хуже горькой редьки. То ли дело находиться при каком-нибудь посольстве – по крайней мере, что-то новое увидишь. Или попасть бы в Казённую палату, где вместо документов и книг хранились царские сокровища: посуда, драгоценности, меха, мебель и прочая и прочая. Из запасов Казённой палаты отбирались поминки для иностранных послов и королей, работали там, как правило, люди торговые, понимающие толк в вещах. Сам дьяк Алмаз Иванов, купец гостиной сотни, начинал свою карьеру в Казённой палате.
После возвращения из Стокгольма Котошихин был определён в повытье, занимающееся шведскими, датскими, голландскими и английскими делами, во главе которого стоял приписной дьяк Собакин, во всех отношениях оправдывающий своё прозвище. Он строго следил за тем, чтобы подчинённые ему младшие подьячие и писцы во время и аккуратно составляли записки, отписки, справки и прочие документы, подшивали бы их в столбцы, приобщали в тетрадки, а из тетрадок сшивали и посольские книги – основные источники сведений по той или иной проблеме или стране. Сам Собакин сочинял документы и подписывал некоторые из них – отсюда и звание такое – приписной подъячий. С него тоже спрашивали по всей строгости.
Все разбежались по местам и начали скрипеть перьями. Двери и ворота были заперты на запор, и все со страхом ждали своей участи, понимая, что если бунтовщики проникнут на территорию Кремля, то несдобровать никому. Разница между Посольским (внешним) и другими (внутренними) приказами простым людям была не ведома. Все служилые для них были людьми ненавистных бояр, а значит, считались ворами и изменниками.
После Кардисского мирного докончания Котошихина в Москве ждал сюрприз: его избёнка была взята на царя! Мало того, что
Во время Медного бунта Гришка никакого страха не испытывал и в глубине души в чём-то и сочувствовал бунтовщикам: а как же можно было выжить прочим незнатным людям при такой-то дороговизне? А то, что некоторые бояре наживались на скупке серебра, было всем известно. Он сам слышал, как Ордын-Нащокин пенял их и говорил, что «на этих бл… й креста нет». Он всё чаще задумывался над смыслом происходившего и всё чаще приходил к неутешительным выводам.
Беспричинное изъятие из жизни родителей и полное разорение семьи послужили для Гришки дополнительным толчком к осмыслению своего положения. Вернувшись из Кардиса и не обнаружив родителей, он кинулся их искать, но Карп Харитонович и Лукерья Егоровна словно под землю провалились. Сказывали, что после того как отца обвинили в казнокрадстве и лишили дома и имущества, родители временно снимали угол у своего старого знакомца. Он рассказал Гришке, что в одно прекрасное утро родители встали и ушли в неизвестном направлении. Куда Гришка ни обращался, везде натыкался на один и тот же ответ: не знаем, не известно, не ведомо.
– Как же так это всё получается? – жаловался Гришка товарищам. – Отец мой ни в чём не виноват оказался, а меня со света сживают. За что?
Приказные сочувственно качали головами, чесали в затылке, а Собакин посоветовал «поджать хвост» и не пикать:
– Откель тебе известно, что за родителем твоим або ещё какие провинности не числятся?