Аз грешный…

Нет, в коллективном руководстве войском был-таки смысл. Даже несмотря на то, что воеводы состояли в родстве. Тот же князь Яков был женат на сестре князя Ивана! Но, видать, царь знал, что делал, посылая к Черкасскому свояка. Другое дело, что на ратные успехи двоевоеводство сказывалось самым отрицательным способом, потому что более смекалистому в ратном деле князю Черкасскому самостоятельно невозможно было принять ни одного толкового решения. Воевода Прозоровский «из принципа» накладывал на эти решения вето.

В конце концов, князья договорились руководить войском по очереди: неделю – один князь, а другую – другой. Поскольку ответственность перед царём была общей, то в проигрыше, естественно, оказывался князь Черкасский. Он свои сражения в основном выигрывал, и эту честь с ним делил неумёха Прозоровский. Прозоровский с поля боя чаще всего уходил побитый, но ему уже оттого было легче переносить эти поражения, что ненавистный Черкас брал на себя долю вины. Зато возиться с польскими переговорщиками Черкасов полностью предоставил в ведение Прозоровского.

Вот так и воевали наши горе-богатыри, топчась на месте и утешая себя тем, что сумели закрепиться на подходах к Смоленску.

Нынче оба князя сидели в Брянске и пребывали в благодушном настроении: отряд рейтар под командованием немца Краузе в пух и прах разбил заблудившийся в лесу эскадрон польских гусаров. Князья сидели за столом и бражничали, вкушая захваченные у поляков заморские вина.

– С божий помощь, кыняз Иван, мы-таки одолеем супостатов. Ищо одына-дыве такой викторий и войско наше дывинется выперёд, – утверждал Черкасский, разгуливая по избе, тускло освещённой лучиной.

Прозоровский сидел за столом и отпивал рейнское мелкими глоточками.

– Куды как было бы отлично, – вздыхал он, колыхая животом. – Токмо провиант уже давно на исходе, солдаты и стрельцы всё уже подъели и жрут кору древесную. Порох и прочее снаряжение из Москвы ещё не подоспели.

– Придёт снаряжений, куды ж ей деться? – убеждённо говорил Черкасский, наливая из жбана в огромный серебряный кубок вино.

– Ну и придёт, а что с ним делать-то? Зима на носу, небось, по колено в снегу не навоюешь много. Да и кавалерию кормить нечем.

– Ну и чито же? – парировал Черкасский. – Ляхи тож не в лето попадут за свои грехи! Они тоже должны чем-то кормить своих коней.

– Воинство наше духом пало, – продолжал жаловаться Прозоровский.

– Не правда, воин наш от голод-холод толка злей становится. Нэ вэришь? Тогда слушай, что я тибэ расскажу. Тибэ вэдомо, как дыва года тому назад погиб воевода Мышецкий?

– Как же… Он оборонял Вильну.

– Вот-вот. Ляхи четыре года не воевали и копили супротив нас силы. Дюже злые они были, потому как в первые же месяцы войны потеряли все земли литовские, украинские и белорусские. Да… Сам король Казимир выступил во главе войска и неожиданно напал на город. Осада продолжалась долго, поляки кажинный день совершали пыриступ за пыриступом, силы у воеводы Мышецкого таяли, но он пыродолжал геройски оборонять город. Когда кто-то из полковников намекнул на то, чито мол незачем зря погибать и чито надобно сдать крепость, воевода Мышецкий выхватил из ножен саблю и на глазах у всего православного воинства отрубил говорившему голову. После этого город оборонялся ещё несколько недель, и поляки уже отчаялись взять его до начала зимы. Король, одначе, скоро узнал, что русские в крепости голодают, они уже сыели всех лошадей, собак и кошек, и стал посылать к Мышецкому послов с предложением сдаться и обещанием отпустить всех живых и раненых с почётом и оружием домой. Но воевода и слушать об этом не хотел. Да и не только воевода – все его воины были с ним заодно. Они хотели лучше умереть за Русь святую, нежели сдаться. Да…

И вот осталось у Мышецкого всего измученных голодом семьдесят восемь человек, и поляки ворвались, наконец, в город. Мышецкий бросился в пороховой погреб, чтоб взорвать всю крепость, но не успел добежать, потому как зело ослаб от голода, и ляхи его схватили. Его привели к королю и приказали поклониться, но Мышецкий отказался. – «Какой милости ты ждёшь от меня?» – спросил Ян Казимир насупясь. – «Никакого милосердия от тебя не требую, а желаю себе смерти», – ответил воевода.

– Вот дурак! – вырвалось у Прозоровского. – Надобно было попросить отпустить домой.

– Надобно, да не попросил. Мышецкий был настоящий джигит. Тогда поляки казнили хыраброго воеводу. Не хватило у них великодушия и воинской чести, чтоб отпустить храбреца с миром… А ты говоришь, дух слабый у нашего воинства.

– Да уж, поляки – они такие… дюже дерзкие, – неопределённо промурлыкал Прозоровский.

– Подылый, я полагаю, народ. Задиристый и пустой. Тьфуй!

– Тьфу-то тьфу, а вот одолеть их никак не могём!

– А потому не могём, чито и сами такие стали! Выгадываем всё… Эх, да что тут гаварить!

Черкасский в сердцах брякнул пустой кубок на стол и отвернулся.

В избе стало тихо – только слышно было, как трещит лучина, за печкой шуршит сверчок и тяжело дышит князь Прозоровский.