Бабы, или Ковидная осень

Справа и слева от калитки, у забора, раскинулись яблоньки, в год переезда посаженные свекровью.

Яна сорвала несколько упругих красно-желтых плодов.

Она знала, что свекрови приятно, когда «дети» едят ее яблочки – когда говорила о своем сыне и Яне во множественном числе, она всегда называла их «дети».

Засунув яблоки в большой, «сквозной» карман худи, подумала и сорвала еще парочку.

Выйдя из калитки, Яна, давя в себе какое-то странное и волнительное ощущение, все думала о запросе докторши.

Найдя для себя самую простую отмазку – рекомендацию проверенного сайта, она бойко настрочила коротенький ответ и быстрым шагом двинулась в сторону соседского дома.

Грядущий вечер в угасающем саду Раевских обещал быть немного счастливым.

Маргарита Семеновна – акушер-гинеколог

Сняв очки и положив их в обтянутый замшей футляр, она отошла от свежевырытой могилы с воткнутым в землю большим деревянным крестом посредине. Место в начале престижного загородного кладбища у центральной дороги стоило родне покойного приличных денег.

Слева Маргариту Семеновну задумчиво изучал Андрей Валентинович Рязанцев, а прямо на нее осуждающе смотрел Иван Анатольевич Князев, судя по военной форме и погонам – генерал.

Аркадий Пыхов, чье сложное отчество она без очков не сумела сразу прочитать, удивленно следил за ней угольно-каменными глазами поверх своей пышной басурманской бороды.

Зато Анна Арсеньевна Григорьева, кудрявая, с типично славянским, полным добродушным лицом, в начале года почившая в неполных шестьдесят, обнадеживающе поглядывала со своего внушительного памятника.

Смахнув с плаща упавшую с дерева веточку, Маргарита Семеновна, дабы не расстраивать немых зрителей своей неопрятностью, аккуратно расправила на шее шелковый – подарок сына – шарфик.

Осторожно переступая на каблучках по кочкам размытой дождями тропинки, вышла на главную дорогу.

До администрации кладбища, расположенной рядом с въездными воротами, было всего несколько минут ходьбы.

Стояла осень, совсем такая же, как когда-то – разряженная, но уже побитая, тревожная, похожая на наконец протрезвевшую после долгих летних загулов бабенку. Бабенка вовсе не раскаивалась в содеянном, она лишь сокрушалась о том, что расплелись ее некогда нарядные, зеленые и ароматные косы, а потом вдруг поредели да пожелтели.

А так хотелось вечного праздника! Глядя на мир своими распутными глазами, она будто вымаливала у неба последний разудалый аккорд перед тем, как напившись до беспамятства, упасть на землю и замерзнуть до своего воскрешения.

Маргарита Семеновна остановилась. Достала из сумочки черную тканую маску и, путаясь пальцами в своих коротких, густых волосах, чертыхаясь, натянула резинки за уши.

Покойный, если, конечно, это был тот, кто ей нужен, хотел отобрать у нее и унести в своей шляпе все, что ей было дорого – благополучную семью, престижную работу и достойную старость…

Надев на ходу тонкие кожаные перчатки, Маргарита Семеновна подошла к зданию администрации – одноэтажному сооружению, окруженному образцами гранитных памятников всевозможных размеров и форм.

То ли чугунные решетки на словно нарочно присевших поближе к земле окнах, то ли скопище лопат, сложенных в торце здания, напомнили ей каптерку завхоза летнего пионерского лагеря, в который она после окончания института ездила врачом общей практики.

Боже, как же ей в то лето – отчаянно молодое, робеющее от любого мужского жадного взгляда, обидчивое на весь мир лето – хотелось любви!

«Как же ты от меня дале-е-ка», – изнемогало радио в душной, пропахшей едким потом и дешевым табаком каптерке.

Лагерный завхоз, бывший прапорщик, любивший в обед пропустить полстакана водки, имел привычку с утра и до самого отбоя врубать его на полную мощность.

За Ритой, худенькой, с острым носиком, всегда тщательно подкрашенной и по имевшимся тогда возможностям модно одетой, увивался тридцатилетний физрук и старший вожатый, который был на два года ее моложе.

Но в их вполне здоровом желании сблизиться она не считывала ничего, кроме банального полового влечения.

И потому, промучившись тем летом и наблюдая, как вокруг сладострастными кружевами плетутся многочисленные лагерные романы, она вытесняла свою естественную физиологическую жажду близости чтением книг и одинокими прогулками к хранившей тайны чужих слияний реке.

Продираясь сквозь заросли купыря, осоки, колючек и колокольчиков и жадно вдыхая влажно-зеленый аромат, она, изводя себя сомнениями, пыталась прислушаться к чему-то важному внутри. Не к телу и не к совести – к чему-то большему.

И это большее обнадеживающе гладило по макушке ветками плакучей ивы, окутывало речной влагой, скрипело под босыми ногами затоптанным лагерными любовниками песком.

«Все у тебя еще будет, девочка! Берегись!» – предупреждающе вскрикивала спрятавшаяся в кустах птица.

Каптерка оказалась закрыта. На двери висела табличка, гласившая о том, что с понедельника по субботу администрация работает до 18.00, а в воскресенье – до 14.00.

Было воскресенье. Без десяти два.

Маргарита Семеновна настойчиво постучала в дверь.