Багровый закат

Тянувший с севера прохладный утренний ветер стих. Голубое небо затянулось сизоватой дымкой, сквозь которую нещадно палил раскаленный шар полуденного солнца.

Элька объявил перерыв на отдых. Шифра, Бат-Шева, Юдит, Ривка и Ора разостлали под деревьями циновки, поставили кувшины с водой, виноградным соком, подносы с хлебцами, сладкими рожками, подсушенным козьим сыром.

Легионеры и строительные рабочие, благословив каждый по-своему хлеб и вино, дружно принялись за еду. К ним присоединились Элька и Корнелий.

Шифра видела, что Элька потянулся к Корнелию, она поняла, что их объединяла не только работа, но и одинаковое восприятие действительности, бесхитростность, прямота, честность.

Она сравнивала их и как мужчин. Корнелий был крупным, чуть полноватым человеком, его оголенные плечи, выступавшие из рабочего хитона, свидетельствовали о недюжинной силе их владельца.

Корнелия нельзя назвать красивым, оценивала Шифра, и все из-за чуть нависавшего лба, крупного мясистого носа и неопределенного цвета глаз, прикрытых рыжими ресницами.

Лицо было смуглым, гладко выбритым.

"Язычник – он и есть – язычник!" – завершила она свою оценку.

"Иное дело Элька", – с теплотой думала Шифра о своем племяннике, ставшем, после кончины светлой памяти Эсты, её приемным сыном.

Ростом он не уступал Корнелию, Шифра старалась быть объективной. Зато на нем не было ни грамма лишнего веса. Он был сухощав, мускулист и крепок, как ствол выстоявшейся оливы.

Она спрашивала себя, красив ли Элька, и торопливо отвечала – конечно же! Хотя порой думала иначе.

Его лицо, как и у Корнелия, было смуглым с налетом нежной бледности, точно такое же, как было у его матери Эсты, а короткая, каштанового цвета борода придавала лицу завершенность.

Темные вьющиеся волосы охватывала неширокая вишневого цвета тканевая полоска. Но главное, с любовью думала Шифра, на этом лице были большие зеленовато-карие глаза. Они выражали всё – доверие, радость, недовольство, упрямство, просьбу….

Боже! Как же она хорошо знала эти родные глаза!

Её размышления прервала Бат-Шева. Она долго наблюдала за Шифрой, видела её оценивающий взгляд, направленный на мужчин, сидящих за трапезой.

– Корнелий по рождению не римлянин, – негромко сказала Бат-Шева. – Он родом из Македонии.

И Шифра вдруг вспомнила давний разговор с Бен-Цуром, сообщившем ей, что македонцы смуглы, как и их предки – фракийцы и иллирийцы. Однако в её воспоминания вновь ворвался голос Бат-Шевы. Она с явным напряжением продолжала:

– За храбрость и за долгие годы службы в Пятом Корнелий получил римское гражданство…

– Он женат? – прервала её Шифра.

Неожиданный вопрос застал Бат-Шеву врасплох. Она замолчала, но вскоре пришла в себя и ответила:

– В Македонии у него жена и много родственников. Детей нет. Корнелий высылает им часть зарплаты. Когда пойдет в отставку ему как центуриону будет выделен земельный участок в своей или в любой другой провинции римской империи.

Теперь растерянность отразилась на лице Шифры. Она подумала, что раз Бат-Шева это знает, она давно знакома с Корнелием.

Хотела что-то спросить, но Бат-Шева продолжала:

– Мы знаем друг друга более двух лет. Познакомились на базаре в Иерусалиме. После смерти мужа я должна была заботиться о себе и престарелой маме, светлая ей память. Брала у богатых купцов товар, продавала. Что-то оставалось и на мою долю.

Однажды я заметила, что за мной следит какой-то римлянин. Вначале очень испугалась, но подумала, что даже если он сикофант, я ничего противозаконного не делаю. И стала еще громче зазывать, чтобы купили мой товар. Я тогда продавала, помнится, обувь одного старого иерусалимского сапожника. У него много детей, жены давно нет. Живет своим трудом, а также на пожертвования добрых людей, – добавила она, как бы оправдываясь. Потом вижу, тот самый римлянин идет ко мне и как-то неуверенно, даже робко, совсем как ребенок, спрашивает, не соглашусь ли я продавать и его вещи.

– Жена присылает из Македонии подушки, – говорит он, – у них там домашний цех. – И показывает одну из подушек.

– Подушка мне понравилась, – смущенно улыбнулась Бат-Шева, – не рыхлая и не каменная, средней величины, как раз то, что нужно. К тому же красиво расшита пурпурными нитями.

Пока я рассматривала подушку, солдат понял, что я рада его предложению, и сказал:

– С каждой подушки твоя десятина.

И ждет встречное предложение, как это принято на базаре, – по-деловому объяснила Бат-Шева и торопливо продолжила,

– Но я так обрадовалась, понимая, что подушки будут покупать, что сразу же согласилась.

Тогда он взял обратно подушку и спрашивает:

– Почему ты не запросила большую цену за твой труд? У меня за каждую подушку меняла запросил третью часть её цены.

Тогда я рассердилась и говорю ему:

– Вот и маршируй к своему меняле!!

И ты думаешь, римлянин рассердился? Совсем нет! Он захохотал, да так громко, что начали собираться люди, – сердито рассказывала Бат-Шева, – мне стыдно стало. Мало ли что обо мне подумают?!

Потом стал серьезным и говорит:

– Бери, подушки, уважаемая, – так и сказал: " уважаемая ". – Вот тебе десять подушек. Отсчитай себе с каждой проданной подушки десятую часть, как ты запросила, и еще – каждая десятая подушка – твоя.

С того дня я стала торговать подушками во все установленные рыночные дни, то есть в каждый второй и пятый день недели.

– Я продала тогда не менее сотни таких подушек, – вновь улыбнулась Бат-Шева, – а спрос не уменьшался.

Но однажды римлянин пришел грустный, беспомощный. Никогда не видела его таким, и как-то ласково, по-домашнему говорит:

– Уважаемая Бат-Шева, я должен тебя уведомить, что на этом моя часть базарного соглашения с тобой завершена.

– Нет! – растерялась я. – У меня еще дюжина твоих подушек! А он отвечает: – Оставь их себе как неустойку.

Я все это слушаю, а у самой слезы текут… Я к нему привыкла…,– опустив голову, призналась Бат-Шева. – Он не такой как все римляне. Он только с виду грозный, а в душе совсем ребёнок.

За год я не слышала от него ни одного грубого слова. Передаст подушки, получит деньги и тут же уходит.

– Что случилось? – осмелилась спросить я, – Пятый легион куда-то переводят?

– Нет, – покачал он головой, – плохие вести из дому. Жена дала мне отставку, вышла замуж за другого и со всеми своими родственниками уехала во Фракию.

Мне стало жаль этого неуклюжего, большого и незлого человека, – почти шепотом завершила свой рассказ Бат-Шева. – С того самого дня мы стали жить одной семьей… В тайне от всех… – и Бат-Шева низко склонила голову. – Ты же знаешь, – шептала она, – если люди узнают, они забьют меня камнями, или – по справедливости – зарежут. Римлян многие ненавидят, но еще больше тех, кто близок с ними…

– Он не такой как все, хотя и язычник… Теперь, ты знаешь мою тайну и можешь меня выгнать, – с вызовом, полным отчаяния, произнесла Бат-Шева.

– Прошу лишь об одном: поверь мне! Корнелий – хороший человек. Он поможет Эльазару. Я ему многое о вас рассказала. Корнелий наш друг! – твердо сказала она.

Шифра, ошеломленная услышанным, пыталась разобраться в водовороте нахлынувших чувств.

Теперь она лучше понимала Эльку. Находившаяся пред ней женщина была не так проста, как казалось ранее. Она обладала сильным характером и добрым сердцем, была умудрена жизнью и – не надо себя обманывать – красива, хорошо сложена. Она была достойна любви Эльки.

Но, к искреннему удивлению Шифры, оказалось, что сердце Бат-Шевы принадлежит другому. И Шифра с тревогой думала о том, как отнесется к этому Элька, когда ему всё это станет известно.

" Он серьезный, зрелый мужчина, – продолжала мучительный анализ Шифра, – и, кажется, впервые по-настоящему полюбил именно эту женщину".

Что же касается оценки, данной Корнелию Бат-Шевой, то эта оценка её не удивила.

Шифра уже давно привыкла к римлянам. Среди них было много крестьян, как и она сама. Встречались ремесленники, кожевенники, немало ткачей. Власти хорошо им платили, и они становились солдатами. К тому же, после службы, они получали наделы земли у себя дома, или в тех провинциях, откуда были родом.