Бахчанов

Был пятый час, когда Тынель очутился у собора Василия Блаженного. Сумерки уже выползали из всех углов. Фонари не горели, и в синеватом морозном тумане Красная площадь казалась пустынной, безлюдной и бесконечной. Над башенками Исторического музея слышалось беспокойное карканье воронья, суетливо устраивающегося на ночлег. Внизу в проезде курили спешенные казаки..

Казачьи и драгунские части стояли группами почти на всем протяжении от Воскресенской площади до Манежа. Тынелю показалось, что он видит в наступивших сумерках заснеженные дула пушек.

На Большой Никитской мелькали силуэты прохожих, старавшихся попасть домой до того, как сумерки заткут неосвещенные улицы. Узнав, что на пути в Пресню придется миновать Никитские ворота, Тыкель вспомнил Солова. Впрочем, ему сейчас не до мецената. Скорей бы попасть на Пресню и найти там ночлег.

Однако в этот вечер обстоятельствам было угодно задержать Тынеля именно у Никитских ворот. Еще не было шести часов, когда неподалеку от Тверского бульвара художника остановили драгуны.

— Что в чемодане? Динамит? — насмешливо спросил один из них и дыхнул винным перегаром.

— Можете убедиться, какой это динамит, — ответил Тынель. Второй драгун вонзил в его озябшее лицо тоненький луч карманного фонаря.

— Куда направляетесь? На Пресню?

Тынель подумал, что скажи он "да" — и этим сразу усложнит свое положение.

— Чего спрашивать. Сразу виден агитатор, — решил третий, стукнув ладонью по эфесу шашки. Тогда в безотчетном порыве самозащиты Тынель торопливо пробормотал:

— Я направляюсь к нефтепромышленнику Солову. Дом его где-то здесь.

— К Солову? Проверим, — недоброжелательным тоном произнес драгун и взял за рукав Тынеля. Та готовность, с какой драгуны повели его к соловскому особняку, замыкавшему Тверской бульвар у Никитских ворот, оказалась не случайной: на дворе особняка стояло много оседланных коней. "Кажется, мой меценат под защитой кавалерии", — с иронией подумал Тынель.

Драгун постучал в дверь. На стук вышел толстяк, испуганно тараща глаза. Высоко подняв лампу с розовым абажуром, он недоумевающе и вместе с тем тревожно вглядывался в перемерзшего Тынеля.

— Тут досадное недоразумение, — сказал художник. — Господин Солов приглашал меня, а эти люди полагают, что я говорю неправду…

И он назвал свою фамилию. Толстяк, пожимая плечами, нехотя удалился и вскоре вернулся в сопровождении хозяина. Солов, во фраке и белом жилете, выбритый, надушенный, взглянул на Тынеля сверху вниз:

— Ах, это вы… Помню, помню. Но как неудачно. Сейчас у меня гости. Впрочем…

Драгуны переглянулись.

— Благодарю вас, господа, за усердие, — сказал им Солов. — Грегуар, передайте Зинаиде Стратоновне, что мы с художником на минутку задержимся в галерее.

Один лакей подхватил пальто, шляпу и чемодан Тынеля, другой принял из рук Грегуара лампу.

Солов повел Тынеля через ряд тепло натопленных комнат. В одном месте за раскрытой дверью мелькнул длинный стол. На нем стояли канделябры с зажженными свечами, вазы с фруктами, хрустальные бокалы. Стулья вокруг стола пустовали. Но гости понемногу собирались в гостиной, где уже скрипела кожа мягких кресел, журчали сдержанные голоса и к лепным барельефам потолка тянулись извилистые струйки сигарного дыма.

В галерее топился камин, на стенах висели картины в тяжелых бронзовых рамах. Солов велел лакею поднести к ним лампу. Тынель разглядел несколько полотен, принадлежавших кисти салонных художников.

— Вот сюда, — показал владелец особняка на пустую массивную раму, — мне хотелось бы поместить картину на сюжет сизифова труда.

"Кажется, и работа подвернулась, — подумал Тынель. — Только почему выбран такой безрадостный сюжет?"

Как бы отвечая на этот немой вопрос, Солов сказал, что идея сизифова труда свидетельствует о безнадежности человеческих стремлений во всем: в познании вселенной, в стремлениях к совершенству, бессмертию, к идеальному общественному строю.

— Поэтому ваша картина должна потрясти зрителя и возбудить в нем чувство смирения. И сколько горячих людей, глядя на такую картину, вовремя удержатся от безрассудных поступков!

Тынель испытывал в душе нарастающий протест и не мог согласиться с высказанными пожеланиями Солова.

Солов говорил мягким тоном, но за этой мягкостью скрывалась безоговорочность требований хозяина, покупающего труд.

— Момент на полотне изобразите такой. Могучий и несчастный Сизиф начинает вкатывать чудовищный камень на вершину горы, освещенную солнцем. Пожалуй, даже так: Сизиф вкатил его, камень же с силой низвергается в пропасть, к великому отчаянию измученного человека, наказанного богами.

— Искусство обязано преображать, чтобы звать, — заметил Тынель, — поэтому я бы предпочел другой момент, может быть идущий против традиции и волн богов, зато трактующий о великой созидательной силе человечества, освободившегося наконец от всяких пут гнета и проклятий. Титан вкатил все камни на вершину недоступной горы, он даже начал из них что-то созидать величественное и вот, в минуту передышки, отирая лоб, любуется первыми результатами своего победного и осмысленного труда…