Балканская звезда графа Игнатьева

— Я просто хотел удостовериться, что разрешение государя идти вперёд до Константинополя до вас дошло. Но позвольте доложить вам, что, если бы вы были простым главнокомандующим, а не членом императорской фамилии, вы бы как минимум получили выговор. Не только при получении такого разрешения царя, но даже если бы его совсем не было, обязанность военачальника в этой ситуации одна — идти вперёд, гоня разбитых турок до берегов Босфора, пока они ещё не опомнились от разгрома и не вмешались англичане. Нельзя им дать опередить нас. Мир, заключённый при нынешних условиях, крайне хрупок и шаток. И я бы предпочёл вести переговоры из Буюк-дере, откуда открывается чудесный вид на дворцы и минареты Константинополя.

Бывают слова, сказанные сгоряча, без желания обидеть. Но из-за них Игнатьев серьёзно испортил отношения с великим князем. Некогда дружелюбный и открытый Николай Николаевич стал к нему предельно холоден. «Ещё одним врагом больше», — с лёгкой грустью констатировал Игнатьев. Он чувствовал, что вокруг выстраивается незримая и враждебная стена отчуждения: и здесь, в Адрианополе, и там, на родине, — в холодном и сановном Петербурге.

На самом деле Игнатьев даже не подозревал двусмысленности своего положения. Канцлер давно заключил тайное соглашение с Австрией о будущем разделе наследства Османской империи. Келейную сделку с Австрией решено было держать в строжайшем секрете не только от широкой публики (не дай бог, кто-то что-то пронюхает — такой шум поднимут!), но и от российского посла в Константинополе, чтобы не повергать его в состояние психологической раздвоенности. Пока Игнатьев вместе со всем русским общественным мнением продолжал верить, что Австрия — «коварный враг», австрийцы являлись вполне формальными союзниками для царя и Горчакова. Ещё более сложными условиями были обставлены отношения с английским кабинетом. Британцам зачем-то пообещали, что русские войска никогда не вступят в турецкую столицу. Эта декларация была ахиллесовою пятою для России в предпринятой ею войне на Балканах. До поры до времени об этом даже не знал главнокомандующий, царский брат.

Игнатьев инстинктивно чувствовал, что за его спиной плетутся интриги, что-то происходит, что-то выпадает из-под его контроля. Особенно тоскливо было вечерами, когда накатывала волна какой-то давящей безысходности: «Зачем всё это мне? Во имя чего?» Граф заново анализировал свои беседы с царём, канцлером, наследником, военным министром. «Надо смотреть правде в глаза, и я смотрю. Крёстный — царь — вроде бы любит меня и ценит, но поддержать в случае надобности у него характера не хватит. Отступать поздно — уже ввязался в эту драку. Другой бы на моём месте бросил всё и удрал, чтобы не подвергаться личному поражению. Но я-то не могу: наш брат-русак должен служить отечеству верно, не как наёмный немец! Что ж, буду тянуть лямку, пока сил хватит, не Гоняясь за наградами-дешёвками, а за удовлетворением совести. А там — будь что будет».

Мысль эта очень понравилась ему. На душе стало покойно и хорошо, как давно уже не было. Всё ясно: не поддаваться никаким вспышкам эмоций, действовать, невзирая на обстоятельства, а потом посмотреть, что из этого выйдет. Поступать наперекор — это очень по-русски! Теперь, подчиняя свою голову строгой логике, Игнатьев стал последовательно выстраивать комбинаторику переговоров с турками. Начинать с наиболее приемлемых для них условий, переходя затем к более тяжёлым, требуя визирования по каждому согласованному пункту. Только так возможно связать турок договорными обязательствами. Связать крепко, надёжно. Только так...

* * *

Из письма графа П.Н. Игнатьева жене от 31-го января 1878 года:

«Для доставления моих вещей, оставшихся в овраге близ дер. Шипка, был командирован великим князем л.-гв. Казачьего полка штабс-ротмистр Лесковский. Избитым оказался погребец, многое помято и поломано, несколько золотых потеряли футляр и затерялись, бриллиантовая звезда Александра Невского исчезла, седло и сбруя с запасными подковами и ремнями сгинули в овраге и, вероятно, пригодились казакам, разыскивавшим мои вещи в балканских трущобах. Фургон погиб в овраге, коляска дошла до Адрианополя каким-то чудом, одни рессоры пострадали и крылья ободраны... Бедному Евангели, оставленному при вещах у Шипки, пришлось выдержать и голод, и холод. Он не ел четыре дня кряду. С особенным удовольствием я разложил свои вещи. До сих пор у меня ничего, кроме тёплого платья, бывшего при мне, не было... даже почтовой бумаги... Я получил кучу приветствий из Константинополя... Конечно, несравненно лучше было не заключать перемирия, пока высоты над Константинополем и Босфором не заняты нами, и не подписывать с турками тех предварительных условий, которые были мною составлены ещё до перехода нашего чрез Балканы. Но мы теперь предупредили турок, что в случае прихода английской эскадры в Босфор принуждены будем занять высоты над самым Константинополем — соmmе contrepoid set garantie materiael...[15]