Балканская звезда графа Игнатьева

У него мелькнула крамольная мысль, что даже сейчас, по прошествии стольких лет, — целой вечности, — он испытывает к Пушкину большую симпатию, несмотря на противоположность убеждений. Правда, к этому отношению примешивалось и другое чувство, о котором ему было неудобно думать, ибо чувство это было подлого, плебейского свойства, чуждое ему в принципе, но периодически возникающего при столь частом упоминании имени его однокашника. Особенно рядом с его именем. Поэтому в разговорах с собеседниками Горчаков с удовольствием частенько любил вспоминать, что имел некоторое влияние на Пушкина, «нашего славного лицеиста», который сжёг по его настоянию стихотворение «довольно скабрёзного свойства», по мнению Горчакова.

«Дай Бог памяти, когда ж я последний раз видел Сашку? Кажется, в 25 (1825 году)».

Более 60 вёрст отделяли Михайловское от села Лямонова. Когда Пушкин, находящийся в ссылке, узнал, что к местному помещику Пещурову приехал его племянник Александр Горчаков, что в дороге столичный гость простудился и лежит больной, недолго думая собрался и поехал к другу молодости. Тёплой встречи так и не получилось. Поэт читал захворавшему дипломату отрывки из своей новой поэмы «Борис Годунов» и, между прочим, наброски сцены между Пименом и Григорием. «Пушкин вообще любил читать мне свои вещи, — позже заметит канцлер со снисходительной улыбкой, — как Мольер читал комедии своей кухарке». В этой сцене было несколько стихов, в которых, с его точки зрения, проглядывала какая-то «изысканная грубость» и говорилось что-то о «слюнях». Горчаков заметил Пушкину, что такая искусственная тривиальность довольно неприятно отделяется от общего тона и слога, которым писана сцена... «Вычеркни, братец, эти слюни. Ну, к чему они тут?» — «А посмотри, у Шекспира и не такие ещё выражения попадаются», — возразил, побагровев Пушкин, которого резануло это полубарское обращение «ну» и «слюни». «Да; но Шекспир жил не в XIX веке и говорил языком своего времени», — оппонировал князь.

С тех пор и до самой смерти Пушкина они не виделись, хотя Горчаков время от времени и наезжал в Петербург. Авторы позднейшего рукотворного мифа о князе Горчакове, историю отношений чиновника и поэта преподносят как рамочку для полноценного образа великого государственного деятеля и политика, осенённого солнцем русской поэзии — «будущий русский поэт гениально предугадал блестящую дипломатическую карьеру своего однокашника». Пушкин действительно посвятил ему три, всего три послания — два в лицейские годы и одно вскоре по окончании лицея. Остался и один зарисовок, точнее, дружеский шарж Пушкина на Горчакова; будущий канцлер Российской империи изображён в профиль с нелепым и совершенно неаристократическим носом-«уточкой» и горделиво выпяченной вперёд княжеской губой. Рисуя портрет в профиль, лицо, как правило, освещают спереди. При этом становятся отчётливо видны характерные черты изображаемого. Так поступил и Александр Сергеевич, наложив лёгкую штриховку на тыльной стороне лица, прямо под строками. Пушкин почему-то острее видел людей в профиль; большинство его граффити изображает людей именно в профиль, а не в анфас. На его рисунке, на фоне мелких и невыразительных черт лица Горчакова, выделяется громадный подбородок и нижняя оттопыренная губа, скрывающая ужасный и огромный, «как кратер вулкана», как описывал его один испанский дипломат, рот будущего канцлера.

«Мы встретились и расстались довольно холодно, — писал Пушкин Вяземскому, — по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох — впрочем, так и должно: зрелости нет у нас на Севере, мы или сохнем, или гниём; первое всё-таки лучше». Высохли и сгнили сами по себе их отношения: с 1825 по 1837 год приятели так и не нашли времени обменяться хотя бы строчкой. Ни Пушкин, ни Горчаков...

— Да ты, друг мой, кажется, вовсе не слушаешь меня?! — канцлер не на шутку осерчал, заметив, что его верный Иван, замечтавшись, опустил только что растёртую ногу в тазик с водой...

— Слушаю, ваше сиятельство, слушаю, — терпеливо ответил слуга, давно привыкший к барским причудам. Как-то ночью Горчаков вызвал его в спальню и, стоя на кровати, в ночнике, долго и с увлечением декламировал Расина на французском. Камердинер был вынужден прерывать мелодраматические завывания князя аплодисментами, имитируя зрителей в театральной ложе.